Чтение 27–й страницы книги ~Синяя борода~

Ни в одном из тех мест, где меня знали как посыльного Дэна Грегори,
получить работу я не смог. Думаю, хотя точно не знаю, он сказал им, что
юноша я эгоистичный, неблагодарный, бесталанный и всякое такое. Что ж,
справедливо. Работы и так не хватало, зачем давать ее человеку, совсем на
них не похожему, какому-то армянину? Пусть армяне сами заботятся о своих
безработных.

В результате именно армянин помог мне, когда я уже докатился до того,
что в Центральном парке рисовал шаржи желающим, а они давали мне на чашку
кофе или чуть больше. Этот армянин был не из Турции, не из России, а из
Болгарии, семья его переехала в Париж, когда он был еще ребенком. Они
влились в оживленную и процветающую армянскую общину Парижа, тогда столицы
художников. Я уже говорил, что мои родители тоже стали бы парижанами, если б
их не сбил с толку и не уговорил податься в Сан-Игнасио мошенник Вартан
Мамигонян. Настоящее имя моего спасителя Мкртыч Коюмджан, впоследствии
офранцуженное и превратившееся в Марк Кулон.

Кулоны тогда, как и теперь, были гигантами туристской индустрии, у них
имелись туристские агентства, и они устраивали поездки в любую точку земного
шара. Марку Кулону, когда он заговорил со мной в Центральном парке, было
всего двадцать пять, его послали из Парижа с поручением найти рекламное
агентство для рекламирования их фирмы в США. Придя в восторг от ловкости, с
которой я орудую карандашом, он сказал, что мне надо отправиться в Париж,
если я хочу серьезно заняться живописью.

Здесь таилась ирония, скрытая, конечно, до поры до времени: в конце
концов я оказался членом небольшой группы художников, которые лишили Париж
славы столицы живописи и сделали такой столицей Нью-Йорк.

Думаю, в основном из национальных чувств - армянин должен помогать
армянину - он купил мне костюм, рубашку, галстук, пару ботинок и привел в
рекламное агентство "Лейдвел и Мур", которое понравилось ему больше других.
И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с агентством, если
оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу.

Больше я никогда не видел Марка Кулона и никогда о нем не слышал. Но
вообразите!

Как раз сегодня утром, когда я вспомнил о Кулоне впервые за
полстолетия, "Нью-Йорк тайме" вышла с его некрологом. В некрологе говорится,
что Марк Кулон - герой французского Сопротивления и что после войны он
занимал пост руководителя совета директоров самой крупной в мире туристской
компании "Братья Кулон и компания".

Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком
серьезно.
x x x

Репортаж из настоящего: Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах.
Хватает кого угодно, любого, кто попадется, независимо от возраста и
положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в
округе радиусом тридцать миль, а такие вечера чаще всего устраиваются для
сбора денег на нужды добровольной пожарной команды. Вчера она заявилась
домой в три часа ночи с пожарной каской на голове.

Теперь пристает ко мне, чтобы я брал уроки танцев, которые дает
Охотничий клуб в Ист-Квог.

Я сказал ей:

- Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на
алтарь Терпсихоры.
x x x

Дела мои у "Лейдвела и Мура" шли неплохо. Там-то я и написал рекламный
плакат с изображением самого красивого в мире лайнера "Нормандия". На
переднем плане был самый красивый в мире автомобиль - "корд". На заднем -
самый красивый в мире небоскреб Крайслер. Из "корда" выходила самая красивая
актриса в мире - Мадлена Керолл. В какое время мы живем!

Улучшение питания и условий жизни сыграло со мной злую шутку - однажды
вечером заставило с портфелем под мышкой отправиться в Студенческую лигу
живописи. Я собрался серьезно заняться живописью, хотел посещать занятия
Нельсона Бауэрбека, художника- реалиста, как почти все тогдашние
преподаватели живописи. Я представился ему и показал свои работы. Он был
известный порт- ретист, и его картины еще можно видеть по крайней мере в
одном месте, в Нью-йоркском университете - моей alma mater, я сам их там
видел. Он написал портреты двух бывших ректоров этого университета, которые
занимали эту должность еще до того, как я туда поступил. Он их обессмертил,
а такое может только живопись.
x x x

Человек двенадцать за мольбертами писали обнаженную натуру. Надеялся
присоединиться к ним и я. Они казались веселой семьей, которой мне так
недоставало. Семья в "Лейдвел и Мур" меня не приняла. Там не понравилось,
как я получил работу.

Бауэрбеку было лет шестьдесят пять, для преподавания многовато. У него
когда-то учился руководитель художественного отдела агентства, и он
рассказывал, что родом Бауэрбек из Цинциннати, Огайо, но, как и многие
американские художники в то время, лучшие, зрелые годы жизни он провел
главным образом в Европе. Такой он был старый, что успел там пообщаться,
хоть и не долго, с Джеймсом Уистлером, Генри Джеймсом, Эмилем Золя и Полем
Сезанном! Еще он утверждал, что дружил с Гитлером перед первй мировой
войной, когда тот был голодающим художником в Вене.

Когда я с ним познакомился, старик Бауэрбек и сам был похож на
голодающего художника. Иначе в такие годы не преподавал бы он в Студенческой
лиге. Так и не знаю, что с ним потом сталось. Люди приходят - люди уходят.

Мы не стали друзьями. Он перелистывал мои работы и приговаривал - слава
Богу, тихо, так что ученики в студии не слышали:

- О, Боже, милый ты мой! Бедный мальчик, кто же это так тебя
изуродовал? Может, ты сам?

Я в конце концов спросил его, в чем дело.

- Не уверен, - ответил он, - смогу ли я это выразить словами. - Ему,
видно, и правда трудно было выразить свою мысль.

- Прозвучит очень странно, - наконец выговорил он, - но если говорить о
технике, ты все умеешь, буквально все. Понимаешь, к чему это я?

- Нет.

- Да и я не совсем. - Он сморщился. - Я вот что думаю: для большого
художника очень важно, даже совершенно необходимо как- то примириться с тем,
что на полотне он может _не_все_, и суметь найти свои средства выражения.
Мне кажется, нас привлекает в серьезной живописи тот дефект, который можно
назвать "личностью", а можно даже - "болью".

- Понимаю, - сказал я.

Он успокоился.

- Кажется, и я тоже. Никогда раньше не мог это сформулировать.
Интересно, а?

- Но все-таки принимаете вы меня в студию или нет?

- Нет, не принимаю, - ответил он. - Это было бы нечестно и с твоей, и с
моей стороны.

Я взбесился.

- Вы отказываете мне по причине какой-то заумной теории, которую только
что придумали.

- О нет, нет, - возразил он. - Это я решил еще до всякой теории.

- Тогда по какой же причине? - настаивал я.

- По той, что мне достаточно было первой же работы из твоей папки. Я
сразу понял: холодный он человек. И я спросил себя, как теперь спрашиваю
тебя: зачем учить языку живописи того, у кого нет настоятельной потребности
что-то сказать?
x x x

Тяжелые времена!

Вместо уроков живописи я записался в творческий семинар, который вел
три вечера в неделю в Сити-колледж довольно известный новеллист Мартин Шоуп.
Он писал рассказы о черных, хотя сам был белый. Несколько его рассказов
иллюстрировал Дэн Грегори с обычным для него восхищением и сочувствием к
тем, кого считал обезьянами.

Насчет моих писательских опытов Шоуп заметил, что дело не продвинется,
пока я не научусь с неподдельным энтузиазмом описывать, как выглядят разные
вещи, особенно человеческие лица. Шоуп знал, что я хорошо рисую, и не мог
понять, почему мои словесные описания так невыразительны.

- Для того, кто рисует, сама идея изобразить вещи словами - все равно
что приготовить обед в День Благодарения из битого стекла и
шарикоподшипников, - сказал я.

- Тогда, может быть, лучше откажетесь от курса?

Так я и сделал.

Не знаю, что в конце концов сталось с Мартином Шоупом. Возможно, он
погиб на войне. Цирцея Берман никогда о нем не слышала. Люди приходят - люди
уходят!
x x x

Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер, который тоже временами вел
творческий семинар, снова ворвался в нашу жизнь, и как еще ворвался! Все,
что между нами произошло, конечно, забыто. Слышно, как он храпит в спальне
наверху. А когда он проснется, посмотрим, как оно у нас пойдет.

Сегодня, примерно в полночь, его доставила сюда спасательная группа
Добровольного пожарного отряда из Спрингса. Он разбудил соседей воплями о
помощи, вопли неслись буквально из всех окон дома, где он жил. Спасатели
хотели отправить его в госпиталь ветеранов в Риверхед. Он ветеран, всем это
известно. Всем известно, что и я ветеран.

Но он утихомирился и сказал, что с ним все будет в порядке, если его
отвезут сюда. Раздался звонок в дверь, и я их встретил в холле, где висели
литографии девочек на качелях. Ввалилась кучка полных сочувствия
спасателей-добровольцев со смирительной рубашкой, в которую втиснули
безумную плоть Пола Шлезингера. Наверно, если бы я позволил, они, в порядке
эксперимента, сняли бы рубашку.