Чтение 27–й страницы книги ~VIS VITALIS~

и его следует укоротить до размеров обычного славянского носа.
Настали лучшие времена - все его мелкие противники рассеялись,
склочные блюстители чистоты учения оказались не у дел, а он,
увлеченный своими мыслями, не заметил ни торжественного корчевания
резонатора, ни изгнания Льва и обратного воцарения Глеба. Перед ним
оказался достойный соперник.
Пока Шульц боролся со всем светом за свои колебания и космический
разум, Штейн преуспел на почве физики, и вот, уже знаменит и
прославлен, бросается завоевывать новую область, туда, где живое
граничит с неживым. И здесь наталкивается на Шульца, который всю
жизнь на этом пограничном посту и не выносит вмешательства в вопросы
жизни и смерти. Он кое-как терпел Глеба с его болтовней и частыми
исчезновениями, но этого Штейна никак не может вынести. Штейн же с
порога во всеуслышание заявляет, что любимые Шульцевы колебания не
что иное, как ахинея, выдумки, галлюцинации, а, может, даже
подделка. Все в жизни происходит не так, он утверждает - совсем не
через колебания, никому не нужные, а путем медленных постепенных
перестроек и редких революций и взрывов, а если и колеблется, то
иногда, и вполне уважая земные правила.
- Никакого дурацкого космического вмешательства, я, - говорит, - не
потерплю, все это басни и сон разума среди бела дня.
И они сцепились, основательно, страстно, надолго, по правилам
честной борьбы, без подножек и ударов ниже пояса, каждый волоча за
собой шлейф сторонников и поклонниц.
17
Они кивнули друг другу, не друзья, но и не враги: Штейн
благосклонно, с оттенком превосходства - по всем меркам велик, Шульц
- с долей иронии, и тоже, разумеется, превосходством - знаем мы
ваших академиков... Но в целом получилось довольно доброжелательное
приветствие, что было трудно понять мелюзге, кишевшей у них под
ногами; там разыгрывались кровопускания, в тесноте и духоте шла
рукопашная без жалости и сомнений.
Встал красавец Глеб, чтобы возглавить действо. Он виртуозно открывал
собрания и семинары, давал "путевку в жизнь" людям и книгам, и с
годами оказался единственным диспетчером во всех пограничных
областях и смежных науках. Физики считали его выдающимся биологом, а
биологи не сомневались в его гениальности как физика, и так
продолжалось много-много лет; теории развеивались, идеи и книги
устаревали, те, кто были впереди, давно оставили беговую дорожку...
а предисловия-то всегда нужны, и верны, если всего в них в меру -
это Глеб умел, и потому не старел и не выходил из моды.
То, что он говорил, описать словами также трудно, как натюрморт
Пикассо. О жизни и смерти шла речь, об основном вопросе, и в первых
же словах он упомянул известную притчу о зеркале, которое разбили
злые силы, и теперь каждый кусочек из разлетевшихся по всему свету,
отражает крошечную часть истины, то есть, неправду, и мы,
сумасшедшие дети, в сердце которых только осколки и обломки, должны
собрать воедино всю поверхность отражения и явить, наконец, миру его
нетреснутый двойник. И тут же подчеркнул, как много делает, чтобы
его Институт, дежурящий на передовых рубежах, указывал свет другим.
Вопрос жизни велик, задача воссоздания нетленного образа огромна,
места хватит всем, и он. Глеб, всех поддержит, возглавит и
отредактирует.
Марк слушал с противоречивыми чувствами: было много волнующего в тех
образах, которые создал коварный вельможа, умеющий затронуть самые
нежные струны в самых чувствительных душах. И тут же рядом ясные
намеки на простые и некрасивые обстоятельства, низменные страсти...
Виртуоз умел играть на всех струнах сразу, одним намекал на высокие
истины, другим раздавал простые и понятные обещания. Наконец, Глеб
умолк, широким жестом пригласил Штейна, тот вышел вперед и начал
речь.
Детали этого выступления не так уж интересны нам. Речь шла о недавно
обнаруженном в некоторых растворах явлении: молекулы, отделенные
друг от друга расстояниями, которые, если сохранить масштаб, можно
сравнить только с межзвездными, будто договорившись, действовали
синхронно, как девицы на сеансе аэробики. Явление сразу вызвало спор
между основными течениями. Штейн, считавший, что все в природе
происходит под действием внутренних причин, сначала был озадачен.
Этим моментально воспользовался ядовитый и острый Шульц. Ловкий
жонглер, он во всем находил проявление внешней силы, питающей жизнь.
"Vis Vitalis Extravertalis!" - он воскликнул на своем лженаучном
языке, что означает: "Жизненная Сила - вне нас!" Как змей, просунув
голову в прореху в укреплениях противника, он ужалил в уязвимое
место - ему все ясно, пляски эти совершаются под мелодию космических
сфер. Шульцу всегда нравились то и дело возникающие скандальные
явления: то где-то в чулане найдут пришельца, то обнаружится баба, в
темноте угадывающая цвет, то мысли читают на расстоянии, то золото
ищут деревянной клюкой, то ключи гнут в чужих карманах, то будущее
предсказывают на растворимом кофе... Он умел так перемешать факты,
запутать самое простое дело, незаметно переставить местами причины и
следствия, что Штейн долго трясет мудрой головой, прежде чем
опомнится, развеет шелуху, побьет могучей челюстью инопланетян и,
вздохнув спокойно, возвратится к истинной науке. Немного времени
пройдет - снова прореха, опять влезает Шульц, все повторяется.
- Пусть они бесятся по ту сторону, - говорил Штейн, - а в науку не
пущу, это мое.
По ту сторону лежал весь мир, и его безумству не было предела. Снова
лезут с полстергейтами, домовыми, чертями, колдунами... "Не
допущу..." - багровеет от досады Штейн, а Шульц тут как тут со своим
ядовитым жалом.
18
Марк тут же ухватил суть дела и был возмущен происками коварного
Шульца. Какие еще мелодии, откуда космос, разве мало неприятностей
от простых земных причин? Конечно, ему ближе вера во внутренние
силы, и он, волнуясь, следит за Штейном. Тот неуклонно гнет свое, не
принимая ничего на веру, держась фактов, докапываясь до корней. Под
тяжестью его доказательств падают увитые завитушками башни,
роскошные сады увядают и сохнут на корню. Он слыл разрушителем
архитектурных излишеств и бесполезных красот, бесчувственно стирал с
лица земли все, построенное на пустой вере и глупой надежде. И вот,
расправившись с беспочвенными иллюзиями, ошибками, как с годовалыми
детьми, он оставляет две возможности: да или нет? Свет или тьма?
Внутренние причины или внешние?.. Он так ловко повел дело, что все
остальное с этих двух высот казалось теперь смешным заблуждением. А
эти, одинаково сильные, ясно очерченные фигуры, обе под покрывалом -
одна вот-вот окажется белоснежной девой-истиной, другая... как ловко
скрывавшийся вампир, понявший, что разоблачен, взлает, взвоет,
откроет черномордый лик, взмахнет перепончатым крылом - и ну
улепетывать в темноту! И там его догонит свет истины, ударит,
испепелит... И снова он возникнет, смеясь, прикрыв лицо,
прокрадется... и снова, снова...
19
Аркадий, сидевший в последнем ряду за колонной, внимал гласу с
кафедры как трубе архангела, возвещающей наступление новой жизни. Он
многое не понимал, но сами слова и дух отважного поиска волновали, и
подчеркивали, что его направление не зряшное, что он не пустой
человек, профукал свое время, а просто один из многих, кому не
повезло. Везение входит в условия игры - она жестока, это вам не
детские побрякушки! "Какое кому дело до моей судьбы, сделал или не
сделал - вот что важно." И он гордился, что всю жизнь примыкал к
теплому боку такого сильного и красивого существа, слушал его
дыхание... Наука! Он позабыл о своей горечи, сомнениях, захваченный
стройным течением мысли.
20
Шульц сразу увидел, что в этой стене нет прорех, и перестал
интересоваться. "Опять копошение под фонарем, потому что там светло.
Я предлагаю им новое величественное здание, другой взгляд - дальше,
шире, а они по-прежнему крохоборствуют..." Он всегда уходил от
света, ведь что можно найти под случайно поставленным фонарем? Но
что найдешь, если совсем темно?.. Меры блюсти он не умел, и не хотел
- ему не нужно было света, он видел внутренним взглядом, и
стремительно ускользал туда, где не было никого. "Истина там, где
я".
21
Лева Иванов не волновался, он заранее знал - чудес не бывает, есть
закон, и нечего подрывать его мелкими кознями. Рано или поздно все
подчинится закону... или окажется за чертой. "Иногда бывает, но это
не тот случай". Он всегда был убежден - случай не тот, и почти
никогда не ошибался. В тех редких случаях, когда за пределами закона
что-то просвечивало, он вздыхал, и говорил - "Ну, еще разик..." - и,
поднатужившись, втискивал явление в старые меха - вводил поправки,
он был гением по части поправок. Нужный человек, чуждый революциям и
перестройкам, его поправки постепенно, без рывков и потрясений
расширяли область возможного. В конце концов, появлялся смельчак и
дебошир, который, топча гору поправок коваными сапогами, устремлялся
в новые земли.
22
Максим заскучал - тут и комар носа не подточит. Его мозг требовал
противоречий, парадоксов и загадок, опираясь на них, он воспарял. Он
отличал новое от старого не путем тупого исключения, а сразу -