курилась смутно в амальгаме; невозможно было узнать, кто там, но, когда луч
ушел и шаги зазвучали в холле, Джоул понял, что это - Рандольф. И родилась в
голове унизительная догадка: неужели с тех пор, как он сбежал из Лендинга,
не остался незамеченным ни один его шаг? Как же должно было удивить мистера
Сансома их прощание!
по нему огненной сороконожкой. Пускай Рандольф найдет его, он будет только
рад. Но что-то мешало ему подать голос. Хлюпающие шаги приблизились к двери,
и он услышал: "Маленький мальчик, маленький мальчик", - жалобное хныканье.
сморщенных шелков; кудри ее распрямились, маленькая корона сбилась
набекрень, желтый кушак линял на пол. "Маленький мальчик", - повторяла она,
водя фонарем по выгнутым, треснувшим стенам, где карликовый ее силуэт
путался с бегучими тенями предметов. "Маленький мальчик", - повторяла она, и
от безнадежности ее зов звучал еще жалостнее. Но Джоул боялся показаться:
то, чего она хотела, он не мог ей дать: его любовь была в земле, раздроблена
и недвижима, с сухими цветами на месте глаз, мхом на губах, любовь была
далеко, питалась дождем, и лилии вскипали над ее останками. Глициния ушла,
поднималась по лестнице, и Джоул, слушая ее шаги наверху, где от нужды в нем
она обыскивала дебри комнат, ощутил нестерпимый стыд: что его ужас по
сравнению с ее ужасом? У него - комната, у него постель, в любую минуту он
убежит отсюда, придет туда. А для мисс Глицинии, которая плачет оттого, что
маленькие мальчики вырастут большими, всегда будет это странствие по
умирающим комнатам, пока, в один печальный день, она не найдет своего
нежданного - улыбальщика с ножом.
- 12 -
приговора: месмерически нашли патрон, украденный у Сэма Редклифа (Простите,
пожалуйста, мистер Редклиф, я не хотел воровать), и вложили в старинный
индейский пистолет майора Нокса (Детка, сколько раз я тебя просила: не
трогай эту гадость. - Мама, не ругай меня, мамочка, у меня кости болят, я
весь горю. - Добрые умирают холодом, злые - огнем: ветры ада голубые пышут
сладким мимозным мозга жаром, рогатые детки с раздвоенными языками пляшут на
лужайке, а лужайка - поверхность солнца, и краденое привязано к их хвостам,
как жестянка к кошке, - знак воровской жизни), и пустили пулю ему в голову:
ух ты, ничего, только щекотно, ух, как же теперь? Но что это? Он очутился
там, где и не чаял снова побывать - в прятаной тайной комнате, откуда
жаркими нью-орлеанскими днями смотрел, как сеется снег, сквозь опаленные
августом ветви: звонко зацокали по мостовой копыта северных оленей, и
злодейски-элегантный в черной мантии Мистер Мистерия появился на
великолепных санях: они были сделаны из ароматичного дерева, резной красный
лебедь украшал передок, а над ними стоял парус из снизанных серебряных
колокольчиков, - и какую же знобкую музыку играл он, звеня и раздуваясь,
когда Джоул, угревшийся в складках мантии Мистера Мистерии, мчался по
заснеженным полям и небывалым склонам!
его: перед ними выросла ледяная стена, и сани мчались к верной гибели,
которой огорчат страну ночные радио: Выдающийся маг Мистер Мистерия и
всеобщий любимец Джоул Харрисон Нокс погибли сегодня в катастрофе, также
унесшей жизни шести северных оленей... кр-кр-рак, лед прорвался, как
целлофан, и сани вкатились в гостиную Лендинга.
Кендал, мисс Глициния, Рандольф, Айдабела, Флорабела, Зу, Маленький Свет,
Эйми, Р. В. Лейси, Сэм Редклиф, Джизус Фивер, обнаженный человек в
боксерских перчатках (Пепе Альварес), Сидни Кац (хозяин кафе "Утренняя
звезда" в Парадайс-Чепеле), толстогубый каторжник с длинной бритвой на
цепочке, вроде какой-то зловещей ладанки (Кег Браун), Ромео, Сэмми
Силверстайн и еще три члена Секретной девятки Сент-Дивал-стрит. Почти все -
в черных, довольно торжественных нарядах; пианола играла "Ближе к Тебе,
Господи". Не замечая саней, наклонной черной вереницей они обходили
можжевеловый сундук, увитый гладиолусами, и каждый опускал туда свое
приношение: Айдабела - темные очки, Рандольф - альманах, Р. В. Лейси - волос
из бородавки, Джизус Фивер - скрипку, Флорабела - пинцет, мистер Сансом -
теннисные мячики, отшельник - чудесный амулет, и так далее: в сундуке же
покоился сам Джоул, весь в белом, с напудренным и нарумяненным лицом и
влажными золотисто-каштановыми кудрями; прямо ангел, говорили они, красивее
Алкивиада, красивее, говорил Рандольф, а Айдабела хныкала: поверьте, я
хотела его спасти, а он - ни с места, а змеи страшно быстрые. Мисс Глициния,
надевая на него свою корону, так сильно перегнулась через край, что чуть не
упала в сундук: слушай, шептала она, меня не проведешь, я знаю, что ты жив,
если не ответишь сейчас, не буду тебя спасать, не скажу ни слова: мертвые
так же одиноки, как живые? Тут комната начала колебаться, сперва тихонько,
потом сильнее, стулья опрокидывались, горка вывалила свое содержимое,
зеркало треснуло, пианола, сочинявшая свой собственный гибельный джаз,
пустилась во все тяжкие, и дом стал тонуть, уходить в землю, все глубже и
глубже, мимо индейских могил, мимо глубоких корней, холодных подземных
ручьев, в косматые руки рогатых детей со шмелиными глазами, которые могут
глядеть без ущерба на огненный лес.
часов он слушал его, летя в пространстве? и можжевеловый сундук в конце
концов включился в эту качку: если падаешь, падаешь вечно с качалкой
увечной, можжевеловый гроб, качания скрип; он стискивал подушку, хватался за
столбы кровати, потому что морем лампового света плыла, плавно по волнам
качалки, и качка была звоном колокольного буя - кто этот пират, который
придвигается с каждым скрипом? До рези в глазах он напрягал зрение, силясь
узнать его: кружевные маски морочили, матовое стекло застило - то ехали в
кресле Эйми, то Рандольф, то Зу. Но Зу не могла тут быть, Зу шла по
Вашингтону с аккордеоном, объявлявшим о каждом ее шаге. Неузнанный голос
ссорился с ним, дразнил, изводил, выдавал секреты, которых он не открывал и
самому себе; замолчи, кричал он и плакал, пытаясь заглушить этот голос, но
голос, конечно, был его собственный: "Я видел тебя под чертовым колесом", -
упрекал он пирата в кресле. "Нет, - отвечал пират, - я не уходил отсюда,
милый мальчик, милый Джоул, всю ночь я прождал тебя, сидя на лестнице".
смоченные в лимонной воде. Руки заботливо расправляли занавес сонного
сумрака; пальцы, худые и твердые, как у Зу, перебирали ему волосы, и другие
пальцы, прохладней этих и летучее морских брызг; их утешительным арабескам
вторил голос Рандольфа, еще более мягкий.
кругом его сознания, и когда он отряхнул мертвые отрепья, Рандольф принял
нормальный облик, осветился в блаженной близи.
сказал:
будущее, и каждая пора тела благодарно вбирала ее охранную прохладу. А когда
он думал о себе, мысль развивалась в третьем лице, обращенная на другого
Джоула Нокса, который занимал его весьма умеренно - примерно так, как
занимает человека его детская фотокарточка: что за дундук! с удовольствием
расстался бы с ним, с этим прежним Джоулом... правда, не сейчас - почему-то
он еще нужен. Каждый день он подолгу изучал свое лицо в зеркале и, в целом,
оставался разочарован: увиденное никак не подтверждало подозрений насчет
того, что в нем пробуждается мужественность, хотя кое-что в лице изменилось:
исчез детский жирок, и обозначилась истинная форма, взгляд потерял мягкость,
стал тверже: лицо невинное, но без прежнего обаяния, лицо, внушающее
тревогу: слишком трезвое для ребенка, слишком миловидное для мальчишки.
Трудно было определить возраст. Единственное, что ему решительно не
нравилось, - прямые каштановые волосы. Он хотел бы кудрявые и золотые, как у
Рандольфа.
только на то время, когда Джоул ел или справлял нужду; случалось,
проснувшись ночью, при луне, которая заглядывала в окно, как бандитский
глаз, Джоул видел мерцавшую во тьме астматическую сигарету Рандольфа: да,
дом утонул, но он был не один, другой уцелел - и не чужой, а тот, кто добрей
и лучше всех на свете, друг, чья близость есть любовь.
он не чувствовал себя несчастным; вернее, он ощущал в себе некое равновесие.
Даже туман, всегда окутывавший речи Рандольфа, и тот рассеялся или, по
крайней мере, больше не мешал Джоулу казалось, что он понимает их до конца.
Так, открывая другого, большинство людей испытывают иллюзию открытия самих
себя: глаза другого отражают их истинную чудную ценность. Такое чувство было
у Джоула, и было оно ни с чем не сравнимо, это счастье, подлинное или
мнимое, - оттого, что он впервые совершенно отчетливо видел друга. И он
больше не хотел никакой ответственности, он хотел вверить себя другу и, как
Посняков Андрей
Максимов Альберт
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Белогорский Евгений