АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
красногубой, пу стосердечной толпы, отрыгивающей винным духом, пудрой "Леда"
и мутными тверскобульварскими страстишками.
Мне нравился Клюев. И то, что он пришел путями Господними в "Стойло
Пегаса", и то, что он творил крестное знамение над жидким моссельпромовским
пивом и вобельным хвостиком, и то, что он ради мистического ряжения и
великой фальши, которую зовем мы искусством, надел терновый венец и встал с
протянутой ладонью среди нищих на соборной паперти с сердцем циничным и
кощунственным, холодным к любви и вере.
Есенин к Клюеву был ласков и льстив. Рассказывал о "Россиянах",
обмозговывал, как из "старшего брата" вытесать подпорочку для своей
"диктатуры", как "Миколаем" смирить Клычкова с Орешиным.
А Клюев вздыхал:
- Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь... Последние штиблетишки,
Сереженька, развалились!
Есенин заказал для Клюева шевровые сапоги.
А вечером в "Стойле" допытывал:
- Ну, как же насчет "Россиян", Николай?
- А я кумекаю: ты, Сереженька, голова... тебе красный угол.
- Ты скажи им - Сереге-то Клычкову и Петру - что, мол, "Есенина
диктатура".
- Скажу, Сереженька, скажу...
Сапоги делались целую неделю.
Клюев корил Есенина:
- Чего Изад ору-то бросил... хорошая баба... Богатая... Вот бы мне ее...
плюшевую бы шляпу купил с ямкою и сюртук, Сереженька, из поповского сукна
себе справил...
- Справим, Николай, справим! Только бы вот "Россияне"...
А когда шевровые сапоги были готовы, Клюев увязал их в котомку и в ту же
ночь, не простившись ни с кем, уехал из Москвы.
60
Вслед за литературными путями разбежалась у нас с Есениным дорога дружбы
и сердца.
Я только что Приехал из Парижа. Сидел в кафе. Слушал унылое вытье толстой
контрабасной струны. Никого народу. У барышни в белом фартучке - флюс. А
вторая барышня в белом фартучке даже не потрудилась намазать губы. Черт
знает что такое!
А на улице непогодь; мокрядь, желтый жидкий блеск фонарей.
Я подумал, что хорошо бы эту осеннюю тоску расхлестать веселыми
монпарнасскими песенками. Неожиданно вошел Есенин. Барышня с флюсом и
барышня с ненакрашенными губами испуганно трепыхнулись и повели плечами.
Глаз у Есенина мутный и рыхлый, как кусок сахара, полежавший в чашке
горячего кофе. Одет неряшливо. Шляпа пятнистая, помятая; несвежий воротничок
и съехавший набок галстук. Золотистая пена волос размылилась и посерела.
Стала походить на грязноватую воду, как в корыте после стирки.
Есенин, не здороваясь, подошел к столику, за которым я сидел. Заложил
руки в карманы и, не произнося ни слова, уперся в меня недобрым мутным
взглядом.
Мы не виделись несколько месяцев. Когда я уезжал из России, не довелось
проститься. Но и ссоры никакой не было. Только отношения похолодали.
Я продолжал мешать ложкой в стакане и тоже молча смотрел ему в глаза.
Кто-то из маленьких петербургских поэтов вертелся около. Подошла какая-то
женщина и стала тянуть Есенина за рукав.
- Иди к энтой матери... Видишь, с Мариенго-о-о-фом встретился!..
От Есенина пахнуло едким перегаром:
- Ну?..
Он тяжело опустил руки на столик, нагнулся, придвинул почти вплотную ко
мне свое лицо и, отстукивая каждый слог, сказал:
- А я тебя съем!
Есенинское "съем" надлежало понимать в литературном смысле.
- Ты не Серый волк, а я не Красная шапочка. Авось не съешь.
Я выдавил из себя улыбку, поднял стакан и глотнул горячего кофе.
- Нет... съем!
И Есенин сжал ладонь в кулак.
Петербургский поэтик, щупленький, черненький, с носом, похожим на
восклицательный знак, и незнакомая женщина стали испуганным шепотом
упрашивать Есенина и о чем-то уговаривать меня.
Есенин выпрямился, снова заложил пальцы в карманы, повернулся ко мне
спиной и неровной, пошатывающейся походкой направился к выходу.
Поэтик и женщина держали его под руки. Перед дверью, словно на винте,
повернул голову и снял шляпу:
- Аддьоо!
И скрипнул челюстями:
- А все-таки... съем!
Поэтик распахнул дверь.
Вот наша ссора. Первая за шесть лет. Через месяц мы встретились на улице
и, не поклонившись, развели глаза.
61
Весной я снова уехал с Никритиной за границу. И опять вернулись в Москву
в непролазь и мглу позднего октября. В один из первых дней по приезде
побывали у Качаловых. В малюпатенькой их квартирке в Камергерском пили
приветливое хозяйское вино.
Василий Иванович читал стихи - Блока, Есенина. Из угла поблескивал черной
короткой шерстью и большими умными глазищами качаловский доберман-пинчер.
Василий Иванович положил руку на его породистую точеную морду:
- Джим... Джим... Хорош?
- Хорош!..
- Есениным воспет!
И Качалов прочел стихотворение, посвященное Джиму.
А я после спросил:
- Что Есенин?.. Погоже или худо?..
Вражда набросала в душу всякого мусора и грязи. Будто носили в себе
помойные ведра.
Но время - и ведра вывернуло и мокрой тряпкой подтерло.
- Будто не больно погоже...
И Василий Иванович рассказал теплыми словами о том, что приметил за
редкие встречи, что понаслышал от людей к Есенину близких и от людей
сторонних.
- А где же сейчас Сережа?.. Глупо и гадко все у нас получилось... Не
из-за чего и ни к чему...
До позднего часа просидели в малюпатенькой комнатке за приветливым
хозяйским вином.
Прощаясь, я сказал:
- Вот только узнаю, в каких обретается Есенин палестинах, и пойду
мириться.
В эту же ночь на Богословском несколько часов кряду сидел Есенин, ожидая
нашего возвращения. Он колыхал Кирилкину кроватку, мурлыкал детскую песенку
и с засыпающей тещей толковал о жизни, о вечности, о поэзии, о дружбе и о
любви.
Он ушел, не дождавшись.
Велел передать:
- Скажите, что был... обнять, мол, и с миром.
Я не спал остаток ночи. От непрошеных слез измокла наволочка.
На другой день с утра бегал по городу и спрашивал подходящих людей о
есенинском пристанище.
Подходящие люди разводили руками.
А под вечер, когда глотал (чтобы только глотать) холодный суп, раздался
звонок, который узнал я с мига, даром что не слышал его с полутысячу, если
не более, дней.
Пришел Есенин.
62
Около недели суматошился я в погоне за рублем. Засуматошенный вернулся
домой.
Никритина открыла дверь:
- У нас Сережа...
И встревоженно добавила:
- Принес вино... пьет...
Когда в последнее время говорила: "Есенин пьет", слова звучали, как стук
костыля.
Я вошел в комнату.
Еще желтая муть из бутылок не перелилась в его глаза.
Мы крепко поцеловались.
- Тут Мартышон меня обижает...
Есенин хитро прихромнул губой:
- Выпить со мной не хочет... за мир наш с тобой... любовь нашу...
И налил в стакан непенящегося шампанского.
- Подожди, Сергун, сначала полопаем... Мартышка нас щами угостит с черной
кашей... Ешь...
Есенин сдвинул брови:
- А я - мало теперь ем... почти ничего не ем...
И залпом выпил стакан.
- Весной умру... Брось, брось пугаться-то... говорю умру - значит,
умру...
Опять захитрили губы.
- У меня... горловая чахотка... значит: каюк!
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 [ 27 ] 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
|
|