Чтение 27–й страницы книги ~Роман без вранья~

-- Вот и я.

-- Вяточка!..

Ах, какой европеец! Какой чудесный, какой замечательный европеец!
Смотрите-ка: из кармашка мягкого серого пиджака торчит даже блестящий
хвостик вечного пера.

И, кажется, еще легче стала походка в важных белых туфлях, и еще
золотистей волосы из-под полей такой красивой и добротной (цвета кофе на
молоке) шляпы.

Только вот глаза... не пойму... странно -- не его

-- Мразь!

-- А?

-- Европа

-- Мразь?

-- А в Чикаго до надземной дороги встань на цыпочки и пальцем
достанешь!.. Ерунда!..

ИI презрительно приподнялся на белых носках своих важных туфель.

-- ...в Венеции архитектура ничего себе... только воня-я-ет!-- И
сморщил нос пресмешным образом.-- А в Нью-Йорке мне больше всего понравилась
обезьяна у одного банкира... Стерва, в шелковой пижаме ходит, сигары курит и
к горничной пристает... а в Париже... сижу это в кабаке... подходит
гарсон... говорит: "Вы вот. Есенин, здесь кушать изволите, а мы, гвардейские
офицеры, с салфеткой под мышкой..."-- "Вы, спрашиваю, лакеями?.."-- "Да!
лакеями!.."-- "Тогда извольте, говорю, подать мне шампань и не
разговаривать!.." Вот!..ну, твои стихи перевел... свою книгу на французском
выпустил... только зря все это... никому там поэзия по нужна... А с Изадорой
-- адьо!.. -- "Давай мне мое белье"?

-- Нет, адьо безвозвратно... безвозвратно... я русский... а она...
но... могу... знаешь, когда границу перс ехал -- плакал... землю целовал...
как рязанская баба... стихи прочесть?..

Прочел всю "Москву Кабацкую" и "Черного человека".

Я сказал:

-- "Москва Кабацкая"-- прекрасно. Такой лирической силы и такого
трагизма у тебя еще в стихах не было... умудрился форму цыганского романса
возвысить до большого, очень большого искусства. А "Черный человек" плохо...
совсем плохо... никуда не годится.

-- А Горький плакал... я ему "Черного человека" читал... слезами
плакал...

-- Не знаю...

Есенин не вытаскивал для печати и не читал "Черного человека" вплоть до
последних дней. Насколько мне помнится, поправки внес не очень значительные.

Вечером были в каком-то богемном кабаке на Никитской -- не то "Бродячая
собака", не то "Странствующий энтузиаст".

Есенин опьянел после первого стакана вина. Тяжело и мрачно скандалил:
кого-то ударил, матерщинил, бил посуду, ронял столы, рвал и расшвыривал
червонцы. Смотрел на меня мутными невидящими глазами и не узнавал. Одно
слово доходило до его сознания: Кириллка.

Никритина говорила:

-- Сережа, Кириллка вас испугается... не надо пить... он маленький... к
нему нельзя прийти таким...

И Есенин на минутку тишал.

То же магическое слово увело его из кабака.

На извозчике на полпути к дому Есенин уронил мне на плечо голову, как
не свою, как ненужную, как хо лодный костяной шар.

А в комнату на Богословском, при помощи чужого, незнакомого человека, я
внес тяжелое, ломкое, непослушное тело. Из-под упавших мертвенно-землистых
век сверкали закатившиеся белки. На губах слюна. Будто только что жадно и
неряшливо ел пирожное и перепачкал рот сладким, липким кремом. А щеки и лоб
совершенно белые. Как лист ватмана.

Вот день -- первой встречи. Утро и ночь. Я вспомнил поэму о "Черном
человеке". Стало страшно.

Может быть, не попусту плакал над ней Горький.

59

На другой день Есенин перевез на Богословский свои американские
шкафы-чемоданы. Крепкие, желтые, стянутые обручами; с полочками, ящичками и
вешалочками внутри. Негры при разгрузках и погрузках с ними не очень
церемонятся -- швыряют на цемент и асфальт чуть ли не со второго этажа.

В чемоданах -- дюжина пиджаков, шелковое белье, смокинг, цилиндр,
шляпы, фрачная накидка.

У Есенина страх -- кажется ему, что его всякий или обкрадывает, или
хочет обокрасть.

Несколько раз на дню проверяет чемоданные запоры. Когда уходит,
таинственно шепчет мне на ухо:

-- Стереги, Толя!.. в комнату -- ни-ни! никого!.. знаю я их-- с гвоздем
в кармане ходят...

На поэтах, приятелях и знакомых мерещатся ему свои носки, галстуки. При
встрече обнюхивает ~ не его ли духами пахнет.

Это не дурь и не скупость.

Я помню первую ночь, пену на губят похожую на сладкий крем, чужие глаза
на близком, милом лице и то-- как рвал он и расшвыривал червонцы..

Раньше бывало по-иначему

Как-то Мейерхольд с Райх были у нас на блинах. Пили с блинами водку.
Есенин больше других. Под конец стал шуметь и швырять со звоном на пол
посуду. Я тихонько шепнул ему на ухо.

-- Брось, Сережа, посуды у нас кот наплакал, а ты еще кокаешь.

Он тайком от Мейерхольда хитро подмигнул мне, успокоительно повел
головой и пальцем указал на валяющуюся на полу неразбитую тарелку .

Дело обстояло просто. На столе среди фарфорового сервизишки была одна
эмалированная тарелка. Ее-то он и швырял об пол, производя звон и треск;
затем ловко незаметно поднимал и швырял заново.

Или еще.

Наш беленький туркестанский вагон стоял в тупике ростовского вокзала.
Есенин во хмелю вернулся из города. Стал буянить. Проводник высунулся и
заявил:

-- Товарищ Молабух не приказал вас Сергей Александрович, в энтом виде в
вагон не пущать!

-- Меня?.. не пускать?..

-- Не приказано-с, Сергей Александрович!

-- Пусти лучше!

Не приказано.

-- Скажи своему "енералу" в подбрючниках -- ежели не пустит -- разнесу
его хижину!

-- Не приказано

Тогда Есенин, крякая, стал высаживать в вагоне стекла.

Дребезжа, падали стекла на шпалы Почем-Соль стоял в купе, бледный, в
нижней рубахе и подштанниках, с прыгающей свечой в руке.

А Есенин не унимался. Прошло после разгрома вагона три дня Почем-Соль
ни под каким видом не желал мирится с Есениным. На все уговоры отвечал:

-- Что ты мне говоришь: "пьян! пьян" не в себе? . Нет, брат, очень в
себе... Он всегда в себе... небось когда по стеклу дубасил, так кулак-то
свой в рукав прятал, чтоб не порезаться, боже упаси... а ты: "пьян, пьян! Не
в себе!.."... Все стекла выставил -- на пальце ни одной царрапины... хитро,
брат... а ты... "пьян ".

В этом был Есенин.

Если бы в день первой встречи в "Бродячей собаке" он показывал червонцы
и рвал белую бумагу, я бы знал, что не так страшны и упавшие веки, и похожая
на крем пена на губах, и безучастное ломкое тело.

60

Предугаданная грусть наших "Прощание" стала явственна и правдонастояща.

Сначала разбрелись литературные пути. Есенин еще печатался в
имажинистской "Гостинице для путешествующих в прекрасное", но поглядывал уже
в сторону "мужиковствующих". Подолгу сидел он с Орошиным, Клычковьш,
Ширяевцем в подвальной комнатке "Стойла Пегаса".

Ссорились, кричали, пили.

Есенин желал вожаковать. В затеваемом журнале "Россияне" требовал:

"Диктатуры!"

Орешин злостно и мрачно показывал ему шиш.

Клычков скалил глаза и ненавидел многопудовым завистливьм чувством.

Есенин уехал в Петербург и привез оттуда Николая Клюева. Клюев
раскрывал пастырские объятия перед меньшими своими братьями по слову,
троекратно лобызал в губы, называл Есенина Сереженькой и даже меня ласково
гладил по колену, приговаривая:

-- Олень! олень!

Вздыхал об олонецкой избе и до закрытия, до четвертого часа ночи,
каждодневно сидел в "Стойле Пегаса", среди визжащих фокстроты скрипок и