Чтение 27–й страницы книги ~Тропик Рака~

остальное! Грустно все это! Так же грустно, как если бы старик Евклид
глотнул синильной кислоты. Царство Идеи нынче настолько задавлено разумом,
что в мире ничто уже не способно породить музыку, ничто, кроме пустых мехов
аккордеона, из которых со свистом вырываются звуки, раздирающие эфир в
клочья. Говорить о музыке в Дижоне -- все равно что мечтать о шампанском в
камере смертников. Нет, к здешней музыке я был равнодушен. Более того, я
даже перестал думать о женщинах -- настолько все здесь было мрачно, холодно,
серо, безрадостно и безнадежно.

У меня была масса времени и ни гроша в кармане. Два-три часа в день я
должен был вести уроки разговорного английского -- вот и все. А зачем этим
беднягам английский язык? Мне было их жаль до слез.

Я начал с урока, посвященного физиологии любви. Рассказывал о том, как
происходит половой акт у слонов!. Мои слушатели были ошеломлены. После
первого урока английского ученики толпились у дверей, поджидая меня. Мы
великолепно поладили. Они задавали мне самые разнообразные вопросы, точно
только вчера родились, а я не просто не возражал, но даже приучал их
задавать мне самые щекотливые вопросы. Спрашивайте что хотите! -- таков был
мой лозунг. Я здесь полномочный представитель царства свободного духа. Я
здесь, чтобы пробудить ваше воображение. "В известном смысле, -- сказал один
знаменитый астроном, -- материальная вселенная как бы исчезает, подобно уже
рассказанной истории, рассеивается, подобно видению". Вот это общее мнение и
есть основа того, что называется образованием. Но я этому не верю. Я вообще
не верю тому, чем эти сукины дети норовят нас накормить.

Между уроками, если мне нечего было читать, я поднимался наверх
поболтать с классными наставниками. Эти люди были полными, абсолютными
невеждами -- особенно в области искусства. Они были почти так же
невежественны, как их ученики. Мне казалось, что я попал в маленький частный
сумасшедший дом, откуда нет выхода.

Бродя по двору с пустым брюхом, я начинал чувствовать себя слегка
помешанным. Как несчастный Карл Безумный, только у меня не было Одетт
Шандивер, с которой я мог бы сыграть в подкидного. Я должен был стрелять
сигареты у лицеистов и частенько жевал черствый хлеб на уроках. Моя печка
все время гасла, и скоро у меня не осталось щепок для растопки.

Чувство бесконечной бессмысленности охватывало меня всякий раз, когда я
подходил к воротам лицея. Снаружи он выглядел мрачным и заброшенным, внутри
-- заброшенным и мрачным. Сам воздух, казалось, был пропитан грязной
бесплодностью, туманом книжных наук. Шлак и пепел прошлого.

Через неделю после приезда мне уже казалось, что я здесь всю жизнь. Это
был какой-то липкий, назойливый, вонючий кошмар, от которого невозможно
отделаться. Думая о том, что меня ждет, я приходил в полуобморочное
состояние.

От тумана и снега, от этих холодных широт, от напряженных занятий, от
синего кофе и хлеба без масла, от супа из чечевицы, от бобов со свиным
салом, от засохшего сыра, недоваренной похлебки и мерзкого вина все
обитатели этой каторжной тюрьмы страдают запорами. И именно тогда, когда мы
начинаем лопаться от дерьма, замерзают сортирные трубы. Кучи дерьма растут,
как муравейники, и от холода превращаются в камень. По четвергам приходит
горбун с тачкой, скребком и щеткой и, волоча ногу, убирает эти замерзшие
пирамидки. В коридорах повсюду валяется туалетная бумага, она прилипает к
подошвам, как клейкая лента для мух. Когда на улице теплеет, запах дерьма
становится особенно острым. Утром мы стоим над этим спелым дерьмом с зубными
щетками в руках, и от нестерпимого смрада кружится голова. Мы стоим вокруг в
красных фланелевых рубахах и ждем своей очереди, чтобы сплюнуть в дыру;

похоже на знаменитый хор с наковальней из "Трубадура", только в
подтяжках. Ночью, когда у меня схватывает живот, я бегу вниз в сортир
господина Инспектора, около въезда во двор. Мой сортир не работает, а
стульчак всегда испачкан кровью. Сортир господина Инспектора тоже не
работает, но там можно хоть сесть.

Я слышу, как по коридору бегают крысы, как они грызут что-то над моей
головой между деревянными балками. Лампочка горит зеленовато-желтым светом,
и в комнате, которая никогда не проветривается, -- сладковатый тошнотворный
запах.

Я -- один с моим огромным пустым страхом и тоской. И со своими мыслями.
В этой комнате нет никого, кроме меня, и ничего, кроме моих мыслей и моих
страхов. Я могу думать здесь о самых диких вещах, могу плясать, плеваться,
гримасничать, ругаться, выть -- никто не узнает об этом, и никто не услышит
меня. Мысль, что я абсолютно один, сводит меня с ума. Это как роды. Все
обрезано. Все отделено, вымыто, зачищено; одиночество и нагота.
Благословение и агония. Масса пустого времени. Каждая секунда наваливается
на вас, как гора. Вы тонете в ней. Пустыни, моря, озера, океаны. Время бьет,
как топор мясника. Ничто. Мир. Я и не-я. Умахарумума. У всего должно быть
имя. Все надо выучить, попробовать, пережить.

В коей памяти возникают все женщины, которых я знал. Это как цепь,
которую я выковал из своего страдания. Каждая соединена с другой. Страх
одиночества, страх быть рожденным. Дверца матки всегда распахнута. Страх и
стремление куда-то. Это в крови у нас -- тоска по раю. Тоска по
иррациональному. Всегда по иррациональному. Наверное, это все начинается с
пупка. Перерезают пуповину, дают шлепок по заднице, и -- готово! -- вы уже в
этом мире, плывете по течению, корабль без руля. Вы смотрите на звезды, а
потом на свой собственный пуп. У вас везде вырастают глаза -- под мышками,
во рту, в волосах, на пятках. И далекое становится близким, а близкое --
далеким. Постоянное движение, выворачивание наизнанку, линька. Вас крутит в
болтает долгие годы, пока вы не попадете в мертвый, неподвижный центр, и тут
вы начинаете медленно гнить, разваливаться на части. Все, что от вас
остается, -- это имя.

14

Только весной мне удалось наконец вырваться из этой каторжной тюрьмы и
только благодаря счастливому обстоятельству. Карл написал мне, что в газете
освободилось место "на верхнем этаже" и что, если я хочу получить эту
работу, он пришлет мне деньги на проезд. Я немедленно телеграфировал Карлу
и, как только получил деньги, помчался на вокзал, не сказав ни слова
господину Директору и всем прочим. Я просто исчез.

Приехав, я тут же направился в гостиницу к Карлу. Он открыл мне дверь
совершенно голый. В постели, как всегда, лежала женщина. "Не обращай
внимания, -- сказал он. -- Она спит. Если тебе нужна баба, ложись с ней. Она
недурна". Он откинул одеяло, чтобы я мог ее увидеть. Однако в этот момент
меня занимало другое. Я был очень возбужден, как всякий человек, только что
сбежавший из тюрьмы, и мне хотелось все видеть и все слышать. Дорога от
вокзала теперь казалась мне длинным сном, а мое отсутствие -- несколькими
годами жизни.

Только сев и как следует осмотрев комнату, я наконец понял, что снова в
Париже. Сомневаться не приходилось -- это была комната Карла, похожая на
смесь беличьей клетки и сортира. На столе еле умещалась даже портативная
пишущая машинка, на которой он печатал свои статьи. У него так всегда,
независимо от того, один он или с бабой. Открытый словарь всегда лежал на
"Фаусте" с золотым обрезом, тут же -- кисет с табаком, берет, бутылка
красного вина, письма, рукописи, старые газеты, акварельные краски, чайник,
зубочистки, английская соль, грязные носки, презервативы и т.п. В биде
валялись апельсиновые корки и остатки бутерброда с ветчиной.

-- В шкафу есть какая-то еда, -- сказал Карл. -- Закуси. А я займусь
профилактикой.

Я нашел бутерброд и обгрызенный кусок сыра. Пока я уписывал бутерброд и
сыр, запивая их красным вином, Карл сел на кровать и вкатил себе здоровую
дозу аргирола.

-- Мне понравилось твое письмо о Гете, -- сказал он, вытираясь грязными
подштанниками. -- Я сейчас покажу тебе ответ -- я вставляю его в свою книгу.
Плохо, что ты не немец. Чтобы понять Гете, надо быть немцем. Я сейчас не
буду тебе это объяснять. Я обо всем этом напишу в своей книге... Между
прочим, у меня новая девица -- не эта, эта полоумная, -- по крайней мере
была до прошлой недели. Не знаю, вернется она или нет. Она жила здесь все
время, пока ты был в отъезде. Потом нагрянули родители и забрали ее с собой.
Они сказали, что ей всего пятнадцать. Представляешь себе? Я чуть в штаны не
наложил...

Я начал смеяться. Это очень похоже на Карла -- вляпаться в такую
историю.

-- Чего ты смеешься? Меня могут посадить в тюрьму. К счастью, я ее не
зарядил. И это странно, потому что она никогда не предохранялась. Ты знаешь,
что меня спасло? По крайней мере я так думаю. "Фауст"! Не смейся. Папаша
заметил его на столе. Он спросил меня, читаю ли я по-немецки. Потом начал
просматривать остальные книги. К счастью. Шекспир был тоже открыт. Это
произвело на него грандиозное впечатление. Он сказал, что, по его мнению, я
-- серьезный парень.

-- А сама девчонка? Она-то что сказала?

-- Она перепугалась насмерть. Понимаешь ли, когда она переехала ко мне,
у нее были небольшие часики; во всей этой суматохе мы не могли их найти, и
мать стала кричать, что, если я не найду часов, она вызовет полицию. Ты
видишь, что у меня тут делается! Я перерыл все сверху донизу и не мог найти
этих проклятых часов. Ее мать совсем взбесилась. Но мне она понравилась,
несмотря ни на что. Она красивее дочери. Погоди, я покажу тебе письмо,
которое я начал ей писать... Я влюблен в нее...

-- В мать?

-- Конечно. Почему нет? Если бы я сперва увидел мать, я бы даже не
посмотрел на дочь. И откуда мне было знать, что ей всего пятнадцать? В