тебе, о себе, если однажды умру не простясь - прости. Больше всего я хотел
бы сказать - сказать перед очень долгой разлукой - о том, что ты, конечно,
знаешь давно сама, или только догадываешься об этом. Мы все об этом
догадываемся. Я хочу сказать, что когда-то мы уже были знакомы на этой
земле, ты, наверное, помнишь. Ибо река называется. И вот мы снова пришли,
вернулись, чтобы опять встретиться. Мы - Те Кто Пришли. Теперь знаешь. Ее
зовут Вета. Та.
себя, но теперь уже вернулся, не беспокойтесь, доктор Заузе называет это
растворением в окружающем, это нередко. Человек растворяется, как будто его
положили в ванную с серной кислотой. Один мой товарищ - учимся с ним в
одном классе - говорит, что достал где-то целую бочку кислоты, но может
быть лжет, не знаю. Во всяком случае, он собирается растворить в ней
родителей. Нет, не всех вообще, только своих. Мне кажется, он не любит
родителей. Что ж, сударь, я полагаю, они пожинают плоды, которые посеяли
сами, и не нам с вами решать, кто тут прав. Да, юноша, да, не нам с вами.
Покачивая головой, цокая языком, застегивая и тут же расстегивая пуговицы на
пыльнике. Сутуло и деревянно и сухо. Но вернемся к баранам, сударь. В один
из дней все того же замечательного месяца по спецшколе прошел слух, что вы,
Савл Петрович, уволены с работы по щучьему велению. Тогда мы сели и написали
петицию. Она была лаконична и строга стилем; в ней говорилось: Директору
школы Н. Г. Перилло. Петиция. В связи с тем, что педагог-географ П. П.
Норвегов уволен по собственному, а на самом деле - нет, то мы требуем
немедленной выдачи виновных по этапу. И подписи: с уважением, ученик
такой-то и ученик такой-то. Мы явились вдвоем, стуча и стучась, хлопая всеми
на свете дверьми. Мы явились разгневанно, а Перилло сидел в кресле развалясь
и угрюмо, несмотря на то, что длилось утро средних лет, еще не усталое,
бодрое, полное надежд и п л а н к т о н о в на будущее. В кабинете Перилло
часы с маятником золоченым мерно дробили несуществующее время. Ну что,
написали? - сказал нам директор. Ты и я - мы принялись искать в карманах
петицию, но долго ничего не могли найти, а потом ты - именно ты, а не я -
достал откуда-то из-за пазухи помятый листок и положил на стекло перед
директором. Но то была не петиция - я сразу понял, не петиция, потому что
петицию мы писали на другой бумаге, на красивой гербовой бумаге с водяными
знаками и несколькими специальными печатями, на бумаге для петиций. А
листок, который лежал теперь на стекле у Перилло - в стекле отражались:
сейф, зарешеченное окно, беспорядочная листва деревьев за окном, идущая по
делам улица, небо - был обычный тетрадный в косую линейку, и то, что ты
написал на листке - ведь это написал именно ты - было не петицией, а той
самой объяснительной запиской о потерянном доверии, про которую я сто лет
как успел забыть, я никогда не написал бы ее, если бы не ты. То есть я спешу
подчеркнуть, что ее написал ты, а я не имел к ней никакого отношения. Увы
нам, Савл, нас предал третий, все пропало: петиция исчезла, и восстановить
текст нам не под силу, мы уже все забыли. Мы помним только, что в тот час
лицо Николая Горимировича - после того как он начал читать объяснительную
- стало каким-то иным. Оно, конечно, продолжало быть угрюмым, поскольку не
могло не быть угрюмым, но стало еще каким-то. Был оттенок. Тень. Или так: по
лицу директора словно прошел легкий ветер. Ветер ничего не унес, а только
добавил новое. Какую-то специальную пыль. Вероятно мы не ошибаемся, сказав:
лицо Перилло стало угрюмым и специальным. Правильно, это было теперь
специальное лицо. Но что же читал Перилло, - интересуется Савл, - что вы
там натворили, друзья мои? Я не знаю, спросите у него, это писал он, д р у г
о й. Я сейчас расскажу. Там было вот что. Как ваш покорный корреспондент уже
сообщал итальянскому художнику Леонардо, я сидел в лодке, бросив весла. На
одном из берегов кукушка считала мои годы. Я задал себе вопросы, несколько
вопросов, и собрался уже отвечать, но не смог. Я удивился, а потом что-то
случилось во мне - в сердце и в голове. Как будто меня переключили. И тут я
почувствовал, что исчез, но сначала решил не верить. Не хотелось. И сказал
себе: неправда, это кажется, ты немного устал, сегодня очень жарко. Бери
греби и греби домой, в Сиракузы перечислять таврические корабли. И попытался
взять весла, и протянул к ним руки. Но не вышло. Я видел рукоятки, но не
ощущал их ладонями. Дерево гребей протекало через мои пальцы, как песок, как
воздух, как несуществующее время. Или наоборот: я, мои бывшие ладони,
обтекали дерево подобно воде. Лодку прибило к берегу в пустынном месте. Я
прошел по пляжу некоторое количество шагов и оглянулся: на песке не осталось
ничего похожего на мои следы, а в лодке лежала белая речная лилия, названная
римлянами Нимфея Альба, то есть белая лилия. И тогда я понял, что
превратился в нее и не принадлежу отныне ни себе, ни школе, ни вам лично,
Николай Горимирович, - никому на свете. Я принадлежу отныне дачной реке
Лете, стремящейся против собственного течения по собственному желанию. И -
да здравствует Насылающий Ветер! Что же касается двух мешочков для тапочек,
то спросите у моей мамы, она все знает. Она скажет: и это пройдет. Она
знает.
у д а, доктору Заузе. Я не хочу, поверь мне. Приходи сюда, я обещаю
выполнять все твои поручения, я даю слово вытирать ноги у входа и мыть
посуду, не отдавай меня. Лучше я снова начну ездить к маэстро. С
наслаждением. Ты понимаешь, в эти немногие секунды я многое передумал, я
осознал, что, в сущности, необыкновенно люблю всю музыку, особенно аккордеон
три четверти. И-и-и, раз-два-три, раз-два-три, и-раз, и-два, и-три. На
Баркаролле. Давай же снова поедем к бабушке, побеседуем, а оттуда - сразу
пойдем к маэстро, он живет совсем близко, ты помнишь. И я даю тебе слово,
что никогда больше не буду подсматривать за вами. Поверь, мне совершенно все
равно, чем вы там с ним занимаетесь, там, в башенке, на втором этаже.
Занимайтесь, а я - я буду разучивать чардаш. А когда вы спуститесь обратно
по скирлучей лесенке, я вам сыграю. Сексты, или даже гаммы. И пожалуйста, не
беспокойтесь. Какое мне дело! Мы все давно взрослые люди, все трое - ты,
маэстро и я. Неужто я не понимаю. И разве я могу наябедничать? Никогда,
мама, никогда. Вспомни, разве я хоть раз - папе? Нет. Занимайтесь,
занимайтесь, а я буду играть чардаш. Представь себе, вот день, когда мы
опять едем. Воскресенье, утро; папа бреется в ванной, я чищу ботинки, а ты
готовишь нам завтрак. Яичница, оладьи, кофе с молоком. У папы прекрасное
настроение, вчера у него было тяжелое заседание, он говорит, что дьявольски
устал, но зато все получили по заслугам. Вот почему, бреясь, он напевает
свою любимую неаполитанскую песенку: "В неапольском порту с пробоиной в
борту Джанетта поправляла такелаж, но прежде чем уйти в далекие пути, на
берег был отправлен экипаж". Ну что, едете заниматься? - спрашивает он за
завтраком, хотя лучше нас знает, что да, едем, да, заниматься. Да, папа, да,
музыкой. Как он поживает, этот ваш одноглазый, я давно не видел его,
по-прежнему музицирует, сочиняет разную билеберду? Конечно, папа, а что же
ему еще делать, он ведь инвалид, у него масса свободного времени. Знаем мы
этих инвалидов, - усмехается папа, - этим бы инвалидам - баржи грузить, а
не на скрипочках пиликать, будь моя воля, они бы у меня попиликали, моцарты
фиговы. Между прочим, - замечаешь ты, мама, - он играет не на скрипке, его
основной инструмент - труба. Тем более, - говорит папа, - будь моя воля,
он бы потрубил у меня где положено. Лучше бы, - продолжает папа, подбирая
кусочком хлеба остатки глазуньи, - лучше бы он носки себе чаще стирал.
Причем тут носки, - отвечаешь ты, мама, - мы же беседуем о музыке;
естественно, у каждого могут быть свои слабости, человек холост, одинок, все
приходится самому. Вот-вот, - говорит папа, - ты ему еще носки постирай,
если тебе его жалко, подумаешь - гений какой отыскался, носки не в
состоянии постирать! Наконец выходим. Ну, езжайте, - напутствует папа, стоя
на пороге, - езжайте. Он в своей единственной и любимой пижаме, с пачкой
газет под мышкой. Большое лицо его - оно почти без морщин - светится и
блестит от недавнего бритья. Я почитаю, - говорит он. - Осторожнее с
аккордеоном, не поцарапайте чехол. В электричке полно народу - все куда-то
едут, куда-то на дачи. Сесть совершенно негде, но как только мы появляемся,
все оглядываются на нас и говорят друг другу: дайте пройти мамаше с
мальчиком, не мешайте им, посадите мамашу с мальчиком с аккордеоном,
посадите, пусть сядут, у них аккордеон. Мы садимся и смотрим в окно. Если
день, когда мы едем заниматься, приходится на зиму, то за окном мы видим
лошадей, запряженных в сани, видим снег и разные следы на снегу. Если же
дело происходит осенью, то за окном все по-другому: лошади запряжены в
телеги или просто гуляют в ржавых лугах сами по себе. Мама, сейчас
непременно войдет констриктор. Откуда ты знаешь, вовсе не обязательно. Вот
увидишь. Проверка билетов, - говорит констриктор, входя. Мама открывает
сумочку, она ищет билеты, но долго не может найти. Волнуясь, она выкладывает
себе на колени все те небольшие вещи, которые есть в сумочке, и весь вагон
наблюдает, как она это делает. Вагон рассматривает вещи: два или три носовых
платка, флакончик с духами, губная помада, записная книжка, засушенный
василек на память о чем-то давнем, футляр для очков, или, как его называет
мама, - очешник, ключи от квартиры, подушечка для иголок, катушка ниток,
спички, пудреница и ключ о т б а б у ш к и. Наконец мама находит билеты и
протягивает подошедшему констриктору, толстому человеку в специальной черной
шинели. Он вяло крутит билеты в руках, смотрит их на свет, вяло закрыв один
глаз, и пробивает компостером, напоминающим: щипцы для сахара, машинку для
стрижки, силомер, маленькие клещи, клещи для удаления зубов,
фонарик-"жучок". Заметив аккордеон, толстяк вяло подмигивает мне и
спрашивает: Баркаролла? Да, - говорю я, - Барракуда, три четверти. Мы едем
заниматься, - добавляет мама, волнуясь. Весь вагон слушает, привстав с
желтых лакированных скамеек, стараясь не пропустить ни слова. Нас ждет
преподаватель, - продолжает мама, - мы немного опаздываем, не успели на
десятичасовую, но мы наверстаем от станции пойдем чуть быстрее обычного у
сына очень талантливый педагог он композитор правда он не совсем здоров
знаете фронт но очень талантлив и живет совершенно один в старом доме с
башенкой сами понимаете у него не слишком уютно бывает и беспорядок но какое
это имеет значение если речь идет о судьбе сына видите ли учителя
посоветовали нам дать сыну музыкальное образование хотя бы начальное у него
неплохой слух и вот мы нашли педагога у нас есть один знакомый и он
порекомендовал нам мы очень благодарны они вместе были на фронте наш
Мережковский Дмитрий
Суворов Виктор
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Орлов Алекс
Чернецов Андрей