востоке, по линии холмов, в направлении Фрассинето вытянулись французы.
Напротив, имея реку по левой руке, в ложбине между крепостью и взгорьем -
испанская армия, и Туара лупил по ней снарядами со спины.
эскадрон из немногочисленной оставшейся у него конницы и напустил на обоз
испанцев. Роберт умолял, чтоб его включили в экспедицию, но тщетно. Роберт
стоял на стене как на палубе корабля, с которого некуда было высаживаться и
можно было только глядеть на обширное водное пространство и на горы
недоступного Острова.
вылазку, открывая второй фронт против людей Его Католического Величества.
Кавалерийский эскадрон выскакал из-за стен цитадели в долину, и тут Роберт с
бастионов увидел черного всадника, который, не шарахаясь от первых уже
летавших пуль, носился от одного строя к другому, по самой середине, по
линии огня, размахивая какою-то бумагой и выкрикивая, как потом доложили
близкорасполагавшиеся: "Мир, мир!"
к другому он уговорил испанцев принять регенсбургские пакты. Война
окончилась. Казале оставался у Невера, французы и испанцы покидали город.
Видя, как строи рассеивались, Роберт быстро оседлал старого и преданного
Пануфли и выехал на место несостоявшегося боя. Он видел, как дворяне в
раззолоченных доспехах церемонно раскланивались друг с другом, рассыпались в
комплиментах, выплясывали реверансы, на импровизированных столах подписывали
и запечатывали соглашения о мире.
ними французы, царила суматоха, заключались неожиданные знакомства, обмены
подарками, предложения дружбы, тем временем в городе пухли под солнцем трупы
зачумленных, рыдали вдовы, кто-то из обывателей пересчитывал нажитую казну и
залечивал французскую болезнь, причем нажитую не от кого иного, как от
собственной супруги.
имелось известий. Кто-то, видимо, помер в чуму, другие поразбредались.
Роберт предположил, что они возвратились в деревню. Наверное, от них и его
мать приняла известие о гибели мужа. Роберт подумал, что должен бы быть
рядом с нею в тяжкий час. Но он не умел знать четко и ясно, в чем состоит
его долг.
Сен-Савена о бесконечно малых и бесконечно больших мирах, о пустоте без Бога
и без правил? Из-за уроков осмотрительности Салетты и Саласара? Или же по
вине упражнений в Героическом Остроумии, которое отец Иммануил преподносил
ему как единственную науку?
прихожу к выводу, что в Казале, потеряв и отца и себя самого на войне,
имевшей много смыслов и никакого смысла, Роберт научился видеть
всеобъемлющий мир как хитросплетение ошибок, за которым уже не стоит Автор;
а если Автор и есть, он как будто теряется, переиначивая самого себя со
слишком многих точек зрения.
центра, а имелись одни периметры, на "Дафне" он ощущал себя действительно на
самой дальней и самой затерянной периферии, ибо центр, если и существовал,
центр был напротив, а Роберт являлся неподвижным сателлитом центра.
Oscillatorium" (1673). В 1659 году Гюйгенс изобрел маятниковые часы со
спусковым механизмом)
о событиях, предварявших высадку Роберта на "Дафну", а на самой "Дафне" не
даю случиться ничему. Если дни на опустошенном корабле пустопорожни, нельзя
упрекать за это меня, который и так не вполне уверен, что повесть
заслуживает пересказа; не виноват и Роберт. Его, в исключительном порядке,
можно укорить, что он потратил день (слово за слово, а протекло часов
тридцать с тех пор, как у него украли яйца), пытаясь вытеснить мысль о
единственном варианте, при котором его сидение на корабле приобретало
интерес. Он понимал с самого начала, что "Дафна" не так уж непорочна. На
этой деревяшке витал, или в ней таился, некто или нечто, какой-то не-он.
Даже на этой развалюхе не было возможности прочувствовать осаду в чистом
виде; снова враг был прямо у него в доме.
Островом. Тогда, очувствовавшись после бреда, он ощутил жажду, кувшин был
пуст, он пошел искать бочонок. Те, что он установил на верхней палубе для
сбора дождя, были непомерно тяжелы; в провиант-камере, он помнил, хранились
бочонки поменьше. Он спустился туда и подхватил первый подвернувшийся -
позднее, размышляя, он сказал себе, что как-то уж слишком подозрительно
подвернувшийся, - и занеся в каюту, поставил на стол и прильнул к вертку.
горячительный настой. Причем не вино, определил он как исконный крестьянин,
и не перегнанное вино. Тем не менее питье было ему не противно, и в припадке
неожиданной веселости он хватил изрядную порцию арака. Он не обеспокоился
мыслью, что, если все бочонки в продовольственном отсеке таковы же, может
создаться неприятное положение с пресным питьем. Он не стал себя спрашивать,
почему во второй вечер, когда он приникал к первому попавшемуся носику в
провиантском трюме, вытекала питьевая вода. Только гораздо позднее он
уверился, что Некто выставил после первого его посещения свой коварный
подарок, причем так, чтобы он попадался первым. Кому-то требовалось довести
его до пьяной одури, получить над ним власть. Если таков был замысел, Роберт
подыграл противнику - ретивее невозможно. Не думаю, чтобы он выпил много
водки, но для новобранца его разряда даже и нескольких стаканов было в
избыток.
охмеления и что он охотно возвращался в это состояние и в последующие дни.
жестокой жажды. Тягучий сон возвратил его воспоминанием в последние минуты в
Казале. Перед отбытием он ходил прощаться с отцом Иммануилом, тот как раз
разбирал и упаковывал свою поэтическую машину, отъезжая в Турин. Потом,
простившись с иезуитом, Роберт оказался на улице в потоке испанских и
имперских экипажей, вывозивших детали осадной техники и бомбардирных орудий.
шестеренок, шуршанье валов, и эти шумы не могли происходить от ветра, потому
что море стояло тихо как масло. В неприятном полубреду, как те, кто при
пробуждении воображают, будто сон еще длится, он попытался разлепить веки и
опять услышал все то же шелестенье, шедшее либо со второго яруса, либо из
трюма.
умнее как снова присосаться к крану. Глотнув, он занемог еще хуже.
Вооружился, не с первого раза попавши за кушак кинжалом, многократно
осенился крестным знамением и полез вниз по трапу, качаясь.
оказался на втором ярусе: пойди он в сторону носа, и попал бы в теплицу. В
сторону кормы имелась дверь, которую он раньше не открывал. Оттуда и
доносилось сейчас, и очень громко, трескотание многообразное и неоднородное,
взаимоналожение многих ритмов, среди которых можно было вычленить и какой-то
тик-тик, и какой-то так-так, но общее впечатление давало что-то вроде
тик-тик-так-пагатам- тюк- стук- тетете-тук; как будто бы за дверью находился
целый легион пчел со шмелями и все они бешено шарахались по самым различным
траекториям, бились в стены и стукались о других; жужжало так сильно, что он
боялся растворить двери, опасаясь угодить в мельтешню одуревших атомов
перенаселенного улья.
сбил навесной замок и вошел.
стенах, но в особенности много было механических, расставленных на стеллажах
и полках, движимых медленным опусканием гирек и контргирек, оживляемых
колесиками, вгрызавшимися в другие колеса, а те цеплялись за следующие,
покуда последняя шестерня не затрагивала то одну, то другую неодинаковую
лопаточку на концах вертикального шкворня, так чтобы они описывали
полуокружность всякий раз в ином направлении, и своим непристойным вихлянием
шевелили балансир, а он двигал горизонтальную ось, сопряженную с верхним
концом балансира. Были пружинные часы, в которых рифленый конус оборачивался
в ритме разматывающейся цепочки, влекомой круговым движением барабана,
завладевавшего все новыми звеньями ее.
железа и окисленной чеканкой и позволяли видеть только медленную пару
стрелок; но большинство выставляло напоказ хрипучую начинку, походя на
композиции Пляски Смерти, в которых единственное, что шевелилось, это
хихикающие скелеты с гибельной косой.
маленькие почти уже перепустили песок и воду в нижнюю половину. Все прочее
было скрежетом зубовным и астматической икотой.
простирается бесконечно: задняя стена клетушки закрывалась полотном,
изображавшим анфиладу покоев, заполненных до предела часами, одними часами.
Но даже разогнав этот морок и принимая всерьез только часы, так сказать, из
Акунин Борис
Акунин Борис
Андреев Николай
Прозоров Александр
Быков Василий
Сертаков Виталий