места во Владивостоке. Естественно, мы с ним оказались и на мысу Бурном. В
недобрый час. Тут разворачивалась трагедия целого сословия. Городские
власти, после бесчисленных и привычно проигнорированных предупреждений, как
раз в этот день приступили к насильственному сносу стихийно возникших здесь
в незапамятные времена прибрежных гаражей для личных плавсредств -- моторок
и ботов. Орала в мегафон милиция, блестели на солнце красные пожарные
машины, пылали подоженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа
пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь годами
был единственный вид летнего досуга и добрая половина семейных съестных
припасов. Половину домов на улице Мыс Бурный уже тоже снесли. Наш дом
сиротливо стоял среди срубленного бульдозерами сада. Только сирень жалась
еще к моим бывшим окнам и тревожно шелестела. Арина вышла к нам с каким-то
почерневшим лицом и впервые не ответила на мое приветствие своей
замечательной улыбкой.
отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте. -- У вас все здоровы?"
"Не видишь? Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами." "Нахер
мне эта квартира на Голубинке, у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где,
где... Дома он. Не ходи. Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его
вчера раскурочили..." "Как? Вон же он!" "Только корпус-то и остался.
Выпатрошили, гады, все. Даже дизель ухитрились выковырять! У Коленьки был
запой из-за всех этих событий, он не уследил. А как на боте после погрома
побывал, вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка, ну прям оккупанты какие-то
эта наша проклятущая советская власть... Ни защитить, ни накормить, только
своего кровного лишить умеет. К нам в дом каждую ночь кто-нибудь да лезет,
думают, что нас уже нет. Так я боюсь, что Коля кого прибьет насмерть, с
топором ведь спит... И опять загремит лет на пять или больше..." "А Оля?"
"Ольга-то? С ним пьет и ему подливает, стерва... Появилась ты у меня, как
лучик надежды на один вечер, так и тот блядюга отняла. Ты-то как,
роднеькая?" "Я уезжаю в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой?
Чего не подходит?" "А это, Арина, мой муж. Мой Миша..." "А рада-то как! Ну и
я за тебя рада... Мне Бог счастья не дал такую невестку и внуков от нее с
Коленькой, так хоть кому-то счастье... Дай тебе, Бог, Танюша... Не поминай
нас лихом." "Вот тут мой ленинградский адрес, Ариночка. Напишите мне, когда
вы все это переживете. Не печальтесь. Вы же мне сколько раз сами говорили:
что Бог ни даст, все к лучшему. До свидания..."
замужнюю, ни, тем более, моего иногороднего мужа на мамины скудные метры не
прописывали. Я больше не считалась ленинградкой по закону о прописке. Я была
иногородней аспиранткой, наравне с тысячами других студентов и аспирантов, а
супругов этих временно впущенных в наше святилище граждан другого сорта
столицы не прописывали -- переписывайтесь, изменяйте друг другу в своем друг
от друга далеке, разводитесь -- только не претендуйте на наши товары и
услуги вне очереди. Ленинград не резиновый. Весь Союз на берега Невы не
вместишь. Что тут можно возразить? Впрочем, и жить-то нам с Мишей было
негде.
удался наславу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу
видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился
кочегаром в газовых котельных, относительно прилично зарабатывал, вызволил
маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.
завидовали -- на ленинградке женился... Мы спали на полу за специально
сдвинутым шкафом и целыми днями бегали по маклерам. Такой теплый прием в
родном городе все более наводил меня на мысль вернуться во Владивосток или
попытать такого же счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость:
"Трудности, Таня, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше
никогда не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько бы
прописалась к родителям и жила бы себе, как студентка. Я тебе все подпортил,
мне и искать выход из положения, верно?" В институте меня не торопили. Там
привыкли к этим проблемам иногородних аспирантов. Все рано или поздно как-то
устраивались. На любые хитрости властей народ всегда отвечал адекватно.
врачу Гельмуту и тот, узнав, что Миша хирург, тут же пригласил его на
встречу с главврачом.
квартира в доме для врачей, в паспортах -- лимитная временная прописка, а
мой муж -- хирург в сумасшедшем доме. Психов, как и всех прочих, тоже надо
оперировать.
этих домах медперсонала постоянного населения почти не было) и стала
собираться на мой первый рабочий день в институте, где спокойненько
трудились мои прежние добрые друзья... Так что не удивляйся, читатель, что у
меня в этом облупленном зеркале в обшарпанной ванной так вертится нос и
глаза вообще фиолетовые и чуть ли не на лбу от напряжения. Муж мой уже
где-то кого-то там режет, а я застегиваю очень приличную импортную дубленку,
надеваю меховые изящные сапожки -- остатки былой валютной роскоши судового
врача -- и спешу на электричку.
было как-то идти, то у станции метро, где я впервые вышла из-под крыши на
сплошное мессиво из снега и воды в воздухе и на земле, перемещаться можно
было только вброд. Ревели уборочные машины, искрили дергающиеся троллейбусы,
перла во все стороны и отовсюду мокрая напряженная толпа. Моя благородная
дубленка сразу потемнела и пошла пятнами, нерусские сапоги оказались
безобразно скользкими. Тротуар просто рвался куда-то из-под ног. Но до
института я добралась за четверть часа до начала рабочего дня. Выстояла
очередь к мечущимся гардеробщицам, спрятала в изящную инвалютную сумочку
свой номерок и стала подниматься по той самой лестнице, где разворачивался
уже знакомый вам акт драмы моей предыдущей личной жизни.
обручальное колечко на моем пальце, то на сверкающую капитанскую брошь на
костюме, чтобы уверить себя, что мое замужество и иной статус здесь и сейчас
-- не сон. Что любая возможная встреча с прошлым -- для меня отныне не
более, чем эпизод. Тем не менее, сердце билось где-то под самой брошью у
горла, непотребно и неодолимо урчало в животе, вертелся нос и блуждали
вылупленные синие блестящие глаза. Тот еще аспирант приближался к кабинету
профессора Сан-Дмича с его чертовым референтом. Лучше, конечно, чем в
прошлый раз, но весьма далекий от добротной солидности первого рабочего дня
в большой науке.
люди, кто-то задерживал на мне взгляд, кто-то оглядывался, но я видела
только предстоящую сцену моей первой (после всего!) встречи с проклятым
референтом.
профессора корабелки Антокольского... Я вхожу и представляюсь знакомой уже
пожилой секретарше, которая как-то помогала мне отмываться после сцены в
вахтерской. Она достаточно вышколена, чтобы не проявить внеслужебного
интереса, тихо говорит к микрофон обо мне и предлагает присесть: профессор
только что вошел и приводит себя в порядок. Я сажусь на свободный стул у
стены, держа на коленях мокрую сумочку. И тут резко открывается дверь и,
небрежно кинув "У себя?" к дверям в кабинет проходит Феликс. Уже взявшись за
ручку, он вдруг оглядывается и мгновенно его розовое с холода лицо каменеет
и бледнеет. Он замирает, точно как тогда на лестнице, словно не решаясь
вообще признать меня и надеясь что как-то пронесет, но потом резко
поворачивается на каблуках и стучит ими по паркету ко мне. Я встаю, делаю
академическую стойку, то есть короткий кивок головой с нейтральным "Доброе
утро, Феликс Ильич", и сажусь, намеренно держа руки на сумочке кольцом
наружу. Он тотчас, с присущей ему наблюдательностью, замечает этот знак моей
от него независимости, чуть расширяет глаза на брошь и мнется, не решив еще,
какой взять со мной тон после нашей последней сцены на коммунальной кухне.
Щеки его пылают, как будто имеют свою собственную память.
под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. -- Я доложу, что вы
здесь..." "Я уже сказала, - говорит секретарша басом. -- Он просил минутку
подождать." Я же вообще смотрю в сторону, словно его здесь уже нет. Теперь
каблуки по паркету стучат в обратную сторону, референт входит к боссу без
стука с коротким: "Могу ли?.." В моих глазах отпечатывается фигура Молчалина
с папкой и почтительно отставленным задом, которому только виляющего хвоста
не хватает. И снова блестит в свете ламп кожаная обивка закрытой двери. И
чего чиновники так утепляют двойными дверями свои кабинеты? Или это
звукоизоляция от народа?
высокий старик с пышной седой шевелюрой. -- Садитесь. Очень рад вас снова у
нас видеть уже как свою. Решили свои дела с пропиской?" "Спасибо, Сан-Дмич.
-- Все в порядке." "И где вы поселились?" "В Никольском под Гатчиной, -
кидаю я косой взгляд на достойного сына так любившей меня матери - В
больнице Кащенко."
Феликс, - то совершенно..." "Мой муж - врач-хирург, - спокойно поясняю я. --
Мы получили ведомственную квартиру и прописку на время его работы в
больнице." "Не далековато ли? -- облегченно улыбается Антокольский, готовый
было к разборкам между возлюбленными в его рабочем кабинете. -- У нас не
любят опозданий." "Все, что связано с электричкой, - вступает Феликс, -
всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, - продолжаю я, отвечая на вопрос
профессора, словно не было здесь ни референта, ни его реплики. -- Я даже
прибыла чуть раньше." "Отлично. Тогда приступим сразу к делу. Тему вашей
научной работы, которую я представляю на утверждение Ученого Совета, я
Шилова Юлия
Корнев Павел
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Сапковский Анджей