Генрих, как и Лемке, поднялся с кресла, положил сигару на пепельницу и медленно расстегнул пуговицы мундира, чтобы достать документы.
«Если он станет их рассматривать — буду стрелять», решил он и сам удивился своему спокойствию.
Генрих вынул книжку и положил ее на стол.
«Сейчас, когда он над ней наклонится…»
Но Лемке, взяв документы, не стал сразу их рассматривать. Они стояли лицом к лицу и, не скрывая бешенства, смотрели друг другу прямо в глаза.
Дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился тот самый лейтенант, который вышел из-за портьеры. Лемке вопросительно взглянул на него.
— Подтверждает! — Тихо доложил он.
«Еще один кандидат в покойники… Придется подождать, пока он пройдет вперед. Хотя, если действовать быстро…»
— Лейтенант Гольдринг, за что вы получили «Железный крест» второй степени?
— Не ваше дело!
«Теперь все равно. Пусть этот лейтенант все-таки подойдет немножечко ближе. Тогда…»
— Проверьте документы, герр лейтенант, — сердито бросил Лемке и, не сводя глаз с Генриха, засунул руку в ящик.
«Неужели догадался и взял пистолет?» — ужаснулся Генрих.
Лейтенант подошел к столу, взял документы Гольдринга и отошел в сторону.
Генрих положил руку в карман. Лемке вздрогнул, весь напрягся. Гольдринг спокойно вытащил коробку сигар.
— Герр майор, герр майор! — в голосе лейтенанта слышались одновременно удивление и испуг.
— Что случилось? — Лемке на минуту отвернулся. «Стрелять, немедленно стрелять». Но что это с лейтенантом?
Лейтенант, проверявший документы, молча подал раскрытую книжку Гольдринга майору.
Там лежала фотография генерал-майора войск СС Бертгольда с надписью: «Генриху фон Гольдрингу от отца».
— Герр генерал-майор Бертгольд ваш отец?
Очевидно, выстрел был бы меньшей неожиданностью, нежели эта фотография.
— Это ваш отец? — повторил ошеломленный Лемке.
— Прекратите комедию! — Гольдринг порывисто вскочил. Коробка с сигарами Лемке полетела в угол кабинета. — На каком основании вы будите меня среди ночи и более часа держите на допросе?
— Но, герр Гольдринг…
— Никаких «но»! Немедленно машину и отвезите меня в гостиницу. Завтра же Бертгольд узнает обо всем.
«Наступление, только наступление. Отчаянное, безудержное, как и подобает юному сыну гестаповского генерала»
— Но убитый оберст Гартнер был офицером по особым поручениям генерала Бертгольда, — пробормотал Лемке.
— Без вас знаю!
Генрих почувствовал, как безграничная, невыразимая радость заполнила все его существо… А может, не стоит портить мед дегтем. Черт с ними, с этими остолопами!»
— Но ведь мы не знали, — вмешался лейтенант.
— Рюмку коньяка! — Генрих упал в кресло. Ему казалось что еще миг — и он громко, во весь голос расхохочется или запоет свою любимую песню здесь, в кабинете гестаповского следователя. Он прикрыл ладонью глаза, чтобы они не выдали его радости.
— Герр барон, герр барон, — услышал он тихое и почтительное.
Генрих отвел руку. Перед ним стоял лейтенант и держал в руках поднос, на нем стояла бутылка коньяка и несколько рюмок. Бутылка уже была начата.
«А они неплохой коньяк попивают!» — подумал Генрих, взглянув на этикетку.
Лейтенант налил, Генрих выпил залпом, потом вытащил коробку сигар и подал ее лейтенанту. Тот схватил сигару так торопливо, что Генрих вынужден был стиснуть зубы, чтобы не рассмеяться. Лемке, перегнувшись через стол, тоже взял одну.
Все трое прикурили от зажигалки Генриха.
— Вот теперь, когда вы немного успокоились, герр обер-лейтенант фон Гольдринг…
«А давно ли я был для тебя просто Гольдрингом?…»
— …Вы поймите нас. Убивают такую персону, как оберст Гартнер, вы единственный, кто вышел из ресторана перед взрывом…
Зазвонил телефон.
— Это из Берлина. — Майор бросился к телефону. — Слушаю!
— Опять генерал Бертгольд! Он уже в третий раз звонит сегодня, прикрыв рукою трубку, прошептал Лемке. — К сожалению, ничего нового.
Генрих протянул руку к трубке.
— Герр генерал-майор! С вами хочет говорить обер-лейтенант фон Гольдринг. Да, он тут.
Лемке подал трубку Генриху так почтительно, словно перед ним сидел сам генерал.
— Да, это я… В командировке. Почему здесь и так поздно? — Гольдринг взглянул на майора и лейтенанта. Жестом, мимикой, взглядом те молили — молчи!
— Если террористы убивают офицера моего отца, разве я могу быть спокоен?… Конечно, помогу… А что с нею? Поцелуйте Лору от меня… и как от брата, и как от жениха… Только не говорите ей, я хочу сам сказать. До скорого и желанного свидания…
Генрих положил трубку.
— Барон фон Гольдринг, я очень прошу вас забыть о сегодняшнем недоразумении! — извинился Лемке. — Думаю, что наше знакомство, так неудачно начавшееся…
— Оно дало мне возможность поговорить с отцом, и это меня немножко компенсировало! — весело перебил его Генрих.
— А представляете, что было б с нами, если бы вы на несколько минут задержались и погибли при взрыве? — сам ужасаясь своему предположению, спросил Лемке.
— Ну, я устал. Прикажите подать машину.
— О, пожалуйста! Но я надеюсь, что вы не забудете своего обещания помочь нам?
— Чем смогу. — Генрих поклонился и вышел. Минут через пятнадцать он уже спал крепким сном.
МОНИКА ЕДЕТ В БОНВИЛЬ
Заподозрить мадам Тарваль в стремлениях к высоким идеалам, а тем более к таким, которые требовали от нее каких-либо материальных жертв, было трудно. Еще так недавно круг ее интересов ограничивался желанием уж если не расширять, то во всяком случае удерживать на достигнутом уровне гостиницу и ресторан при ней, доставшиеся ей от покойного мужа. И надо сказать, что она проявила себя как достойная наследница и распорядительница воли покойного. Правда, расцвету этого дела благоприятствовали не только ее хозяйственные способности, а и некоторые специфические условия Сен-Реми, славившийся как курортный городишко, весь год, за исключением поздней осени, был наполнен множеством приезжих. Они охотно пользовались гостиницей и кухней мадам Тарваль, так как хозяйка умела создать тот уют, который закрепил за ее домом славу порядочного, семейного пансиона. Это впечатление, возможно, усиливало и то, что двое детей мадам Тарваль, сын Жан и дочка Моника, не болтались под ногами отдыхающих, а в меру своих сил помогали матери. Мадам Тарваль считала: дети с малолетства должны приучаться к мысли, что ничто в жизни не дается даром.
Жан и Моника стали взрослыми. Все, казалось, шло хорошо, и мадам заранее распланировала, как она обеспечит будущее своих детей. Дочке она завещает ресторан, а гостиницу — сыну.
Война разбила все планы. Правда, гостиница не пустовала. Большая часть номеров была занята постоянными обитателями, беженцами из Парижа и вообще с севера. Беженцы не спешили возвращаться обратно, туда, где был установлен более суровый оккупационный режим. В Сен-Реми он был все-таки прикрыт хоть фиговым листком договором между немецким командованием и правительством Виши об «охране района». Беженцы пользовались и рестораном, но прежней прибыли не было. Дела мадам Тарваль пошатнулись. Одно дело курортники, которые приезжают развлекаться, заранее отложив для этого деньги, и совсем другое постоянные обитатели, дрожащие над каждым су, ибо они и сами не знают, насколько им хватит их средств, и даже не представляют себе, когда можно будет вернуться домой. К тому же мадам Тарваль должна была систематически помогать матери, которая жила с младшей дочерью в деревне Травельса. До войны младшая сестра мадам Тарваль Луиза жила в Париже — там работал ее муж, Андре Ренар, по профессии авиационный инженер. Но Андре Ренар в 1939 году был призван в армию, служил в авиации и, вероятно, погиб, так как Луиза за все время не получила от него ни одного письма. Вскоре гитлеровцы конфисковали все имущество Андре Ренара, и Луизе пришлось покинуть Париж и переехать к матери, в небольшую деревеньку километрах в тридцати от Сен-Реми.
Конечно, было бы лучше жить всем вместе. Сестра помогала бы в ресторане. Но мадам Тарваль не могла пойти на это. Не потому, что она не любила сестру, а из простейшей осторожности. Если б гестаповцы узнали о том, что жена Ренара живет у сестры, то ресторан, да и сама его владелица считались бы неблагонадежными. Немецким офицерам запретили бы посещать ресторан, а это еще больше подорвало бы дело. Как-никак, а самая большая часть доходов поступала именно от этих постоянных клиентов. Нет, о том, чтобы взять к себе сестру, нечего было и думать. Мадам Тарваль даже переписку с ней тщательно скрывала, особенно после того, как Жан пошел в маки.
Да, ее маленький Жан, ее единственный сын должен был пойти в партизаны. С того дня, как это произошло, мадам Тарваль не знала ни минуты покоя. Хорошо еще, что об этом не дознались гестаповцы. Для них Жан не вернулся с фронта, погиб в бою или попал в плен. А что, если дознаются? Ведь один раз его уже задержали в горах. К счастью, он наскочил на этого барона, верно, ее материнские молитвы сделали так, что барон отпустил его. Иначе чем можно объяснить его странный поступок? А может, барон узнал в Жане брата Моники? Нет, этою не может быть. А Жан каким был, таким и остался, беззаботный, глупый мальчишка. Хоть он и старше Моники, а ведет себя хуже легкомысленной девушки.
Вот на Монику она может положиться. Та не такая. Правда, она ненавидит немцев и по временам ведет себя чересчур резко, но в то же время не переступает границ. Даже барона фон Гольдринга согласилась обучать французскому языку. Конечно, барон совсем не похож на немца. Вежлив, как настоящий француз, и очень сердечен. С того времени как он отпустил Жана, мадам Тарваль ежедневно открывает в нем новые достоинства. Только настоящий рыцарь способен на такой поступок. Жан передал через Монику, что он просто остолбенел от удивления, когда все это произошло. Кстати, откуда Моника узнала о Жане? Мадам Тарваль припоминает частые поездки дочери на велосипеде, и ее бросает в жар. А что, если и Моника тоже связана с партизанами?
Мадам Тарваль начинает сопоставлять и анализировать то, что раньше проходило мимо внимания.
Да, часто в середине дня, когда столько работы, Моника бросает все и, сославшись на головную боль, куда-то уезжает… Потом приветы от Жана… Что-то очень часто передает их Моника. Или такое заявление: «Если тебя спросят, мама, скажешь, что Франсуа мой жених». Тогда она восприняла это как шутку и улыбнулась. Длинноносый Франсуа и ее красавица Моника! Теперь мадам Тарваль не до смеха. Постепенно она начинает понимать, что ее дочь что-то скрывает от нее. Боже, что, если кто-либо узнает об этом! Ведь Жан в горах, в относительной безопасности, и Монику каждую минуту могут схватить. Прочь эти мысли, от них можно сойти с ума. И мадам Тарваль лукавила сама с собой, отгоняла страшные подозрения, издевалась над собой, называла себя трусихой, но совсем избавиться от беспокойства не могла.
Мадам Тарваль ни разу не намекнула Монике о своих подозрениях. О, она хорошо знала характер дочери. Горячий и упрямый одновременно. Предостеречь ее — значило вызвать взрыв гнева и укоров. Моника никак не могла примириться с мыслью, что им приходится жить с доходов ресторана, который посещают и немцы. Еще захочет доказать свою самостоятельность и что-нибудь выкинет. Нет, лучше уж закрыть глаза, спрятать голову, словно страус перед опасностью, и ждать, ждать конца войны, который должен же в конце концов наступить.
И лишь после того, как Моника, получив какую-то телеграмму, заявила, что едет в Бонвиль, мадам Тарваль поняла, какую фатальную ошибку она допустила. Заперев дверь и спрятав ключ в карман, мать решительно заявила:
— Ты никуда не поедешь!
— Я обязана поехать, мама!
— Пусть посылают кого-нибудь другого. — Впервые за все время мадам Тарваль дала понять дочери, что она немного в курсе ее дел. — Это не девичье дело ездить бог знает куда, с какими-то таинственными поручениями.
— Именно девичье, мама! Только я могу узнать у Гольдринга… — Моника оборвала фразу.
— Что ты должна узнать у Гольдринга? Что? Я тебя спрашиваю? Если ты мне не скажешь, я немедленно побегу к его генералу…
— Ну что ж, беги, и не забудь сказать, что наш Жан у маки. И тогда их всех перестреляют, словно цыплят, ведь у них нет оружия, а ты лишаешь их возможности получить его. Ну, что ж ты стоишь? Беги! Ты поступишь, как настоящая француженка, как этот Левек. Только знай, что тогда у тебя не будет ни дочери, ни сына.
Услышав об оружии, мадам Тарваль опустилась на стул и так побледнела, что девушке стало жаль мать
— Мамочка! — нежно охватила ее шею Моника. — Даю тебе слово, что никакая опасность мне не угрожает. Клянусь! Это будет просто веселая прогулка. Ну, заодно я шепну несколько слов кому следует, только и всего.
Впрочем, мадам Тарваль не так легко было успокоить. Она плакала, умоляла, угрожала и снова плакала. Моника ухаживала за матерью, как за больной, но твердо стояла на своем — поеду! И в этом поединке матери, которая старалась спасти дочь от смертельной опасности, и дочери, готовой пожертвовать жизнью ради своего народа, победительницей вышла дочь. Мать покорилась судьбе.