Чтение 27–й страницы книги ~Двойник китайского императора~

отразился бы на судьбе Норы, если бы Закир в те же дни не был занаряжен в
подшефный колхоз на сенокос.

В парке Раушенбах познакомил их мимолетно, когда расходились по домам
после танцев; они, пожалуй, и не разглядели друг друга как следует, но через
день, в воскресенье, Марик отмечал день рождения -- двадцатипятилетие.
Крупный юбилей, как шутил кумир оренбургских поклонников джаза. И день
рождения Раушенбаха явился событием провинциального города. По такому
случаю, чтобы не отменять в парке танцы, пригласили в "Тополя" на вечер
оркестр из пединститута. Многим хотелось попасть в компанию, где
развлекались весело, со вкусом, с фантазией. Были в этом кругу свои поэты,
художники, певцы, актеры, не говоря уже о музыкантах, -- короче, молодая
интеллигенция, искавшая единения своих интересов, но пропуском сюда все же
служила любовь к джазу. За столом на дне рождения будущие инженеры очутились
рядом с Норой и ее подружкой. В конце вечера гостеприимный хозяин заметил,
что москвичам глянулись соседки, и, отозвав в сторону, рассказал о странном
положении Норы и о Закире Рваном и советовал особенно не углублять
отношений.

Может, поздновато предупредил учтивый Марик, а скорее все-таки судьба:
за долгий вечер успела пробежать искра между молодыми. Да и как ей не
пробежать: девушки юны, очаровательны, по-провинциальному милы, восторженны.
Профессия инженера еще не склонялась сатириками и тещами и не вызывала
ироническую улыбку у прекрасного пола, скорее -- наоборот. Фантастика? Но
тогда можно было рассчитывать на успех, если обладал именем Миша или Жора,
ну, не успех, так фору перед другими парнями -- точно. Такое вот
удивительное было время: гитара -- пошлый инструмент, Машенька и Даша --
плохо, Миша и Жора -- просто мечта, а инженер -- не смешно. Уже оркестры
играли Дюка Эллингтона и Глена Миллера, интеллигенты читали Бунина и
Есенина, Ахматову и Мандельштама, а в закутке летнего буфета, в двух шагах
от эстрады, где владел сердцами молодых Раушенбах, пил пиво хозяин Форштадта
Осман Турок.

Ребята приняли к сведению сказанное Мариком: Кондратов знал, как
жестоки провинциальные блатные, помнил примеры из мира замоскворецкой
шпаны, и особенно с Ордынки, был там среди них и свой Рваный, только звали
его Шамиль. Но провожать все же пошли: неудобно было отступиться сразу,
веселились, танцевали всю ночь вместе, поняли бы девушки, что случилось, а
кому хочется выглядеть трусами.

В тот вечер особенно в ударе оказался Сани, ухаживавший за подружкой
Норы, Сталиной, -- тут Марик запретов не налагал. Пулат подозревал, что его
друг, склонный к лидерству повсюду, и в компании хотел очаровать всех, а не
только Сталину, подавить своей эрудицией, знанием, столичностью, что ли,
мужское окружение Раушенбаха. К концу вечера он видел, что Саня достиг
своего: ему с восторгом внимал не только прекрасный пол, а уж Сталина не
отрывала от него восхищенных глаз, ловила каждое его слово.

За семь лет общения с Кондратовым, и в армии, и в институте, они, что
называется, спелись и понимали друг друга с полуслова. Оставаясь наедине с
девушками, Саня никогда не пытался принизить Пулата, выехать за его счет, он
тут ловко подыгрывал товарищу, как бы представляя и ему соло --
пользовались они и в обиходе джазовой терминологией. Так что и Пулат
выглядел привлекательно в глазах окружения, может, даже кому-то больше
нравился его стиль поведения, более сдержанный, уравновешенный. Постоянно
держать инициативу в руках -- не всегда выигрышная ситуация. Сказанное
Пулатом попадало в точку, оказывалось к месту, он четче контролировал ход
разговора, что не всегда удавалось его экспансивному другу -- того порой
заносило в сторону. Пулат, обладавший феноменальной памятью, в тот вечер
прекрасно читал стихи -- его чтение часто поражало Кондратова, считавшего,
что поэзия и джаз друг другу сродни.

Через день они вновь встретились с девушками в "Тополях", впрочем,
подружки подошли сами, когда они в перерыве беседовали с оркестрантами.
Наверное, у них тоже созрели свои планы. Видя, что Нора увлекает Пулата на
объявленный дамский танец, Марик погрозил ей пальцем с эстрады, на что Нора
шутя ответила:

-- Мне что, теперь из-за твоего дружка пообщаться с интересными людьми
нельзя?

Чувствовалось, что между Саней и Сталиной намечается бурный роман, она
ни на минуту не выпускала его руки, и такое внимание красивой девушки
льстило Кондратову. Пулат отметил, что у того до сих пор не было такой
очаровательной подруги. Не только дух Закира Рваного, но и его имя витало
между ними; все словно шутя, без особого нажима прохаживались в адрес Норы и
Пулата.

-- Не бойся, не дам в обиду, -- подыгрывала Нора, слегка прижимаясь к
Пулату.

-- С именем такой красавицы на устах и умереть не жаль, -- парировал
Пулат и видел, как краснеют щеки Норы.

В тот вечер чуть не произошла стычка с друзьями Закира. В какой-то
момент, когда девушки, увидев в толпе своих давних подруг, отлучились на
несколько минут в другой конец громадной танцплощадки, группа парней
оттеснила практикантов к ограде. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы
в разгар выяснения отношений не объявился Раушенбах.

Марик отвел кого надо в сторону и объяснил, что это его друзья и
познакомились они с девушками у него на дне рождения и, мол, о Закире они в
курсе, предупреждены, что это просто чисто приятельские, интеллигентные
связи со столичными ребятами. Дружки знали, что через Нору Закир общается с
джазменами, особенно с Раушенбахом, поэтому оставили практикантов в покое,
но, уходя, все же пригрозили:

-- Смотри, Марик, если что -- перед Закиром сам ответ держать будешь. А
за Нору он и брата родного не пощадит.

В тот вечер, возвращаясь домой, вернее туда, где они снимали комнату,
Пулат сказал неожиданно:

-- Знаешь, Саня, я очень понимаю Закира Рваного, чей дух постоянно
витает возле нас. Я бы тоже сделал все, что в моих силах, чтобы Нора не
досталась другому.

-- Ты что, дружище, влюбился? -- спросил удивленно Кондратов.

-- Может быть, но с той минуты, как нас предупредили, я держу себя в
узде. Не то чтобы испугался: у нас в народе есть поверье -- чужое не
приносит счастья. В наших краях, бывает, кому-то невесту определяют чуть ли
не с детства, и грех встревать между сужеными. Никто не поймет. И тут
похожая ситуация: Нора же сама говорила, что он давно ее любит, еще с флота,
и замуж за него предполагает.

-- Ну что за отсталые взгляды, прямо особый вид толстовства --
отступиться от любимой, если она предназначена другому. По мне, за любовь
драться, бороться нужно, что, впрочем, и делает неведомый нам Закир.

-- Наверное, логика в твоих словах есть, но ведь что-то мы впитываем с
молоком матери, получаем из генетического кода, -- продолжал гнуть свое
Пулат, как всегда рассудительно.

-- А если бы Нора оказалась свободной, как Сталина? -- нетерпеливо
спросил Саня.

-- Тогда совсем другое дело. Я бы не только, как ты, закрутил роман, а
обязательно женился на ней. Божественной красоты девушка, у меня голова
кружится, когда она смотрит на меня, ничего подобного я до сих пор ни с
одной не испытывал...

-- Плохи твои дела, Пулат. Если уж равнодушный азиат, как выражаются о
тебе блондинки нашего института, так заговорил про прекрасный пол...

-- Наверное, ты прав, -- всерьез ответил тогда Пулат, -- и я решил не
искушать судьбу: неделю посижу по вечерам над дипломом, а ты развлекайся со
Сталиной, а там, глядишь, и вернется Закир Рваный, и все станет на свои
места. Если будут интересоваться, куда я подевался, придумаешь что-нибудь...

Так они и порешили.

Наверное, история на том и закончилась бы, и сегодня Пулат не мучился,
принимая на душу еще один грех, если бы через три дня Кондратов не рассказал
о неожиданном ночном разговоре Сталине. Никаких целей он не преследовал,
просто занесло, как обычно, не туда -- случалось с ним такое, хотя он взял
со Сталины слово, что сказанное останется между ними. Куда там, да разве
можно держать в себе тайну, да такую, что кто-то готов жениться на твоей
лучшей подруге! Пожалуй, она посчитала бы такой поступок преступлением и
терзалась бы до конца дней своих. Но подобных тонкостей девичьего ума
Кондратов не предполагал. Женщина может устоять от многих самых невероятных
соблазнов, но от предложения выйти замуж... Тут их словно подменяют -- куда
девается их осмотрительность, осторожность, взвешенность? И даже вскользь
сделанное предложение, намек будят в них дремавшую доныне фантазию -- какие
они планы начинают строить, какие замки возводить, конечно, если интерес
совпадает! Если бы человеку, опрометчиво сделавшему предложение, удалось
как-нибудь заглянуть в прожекты, которым дал жизнь, толчок, он, возможно, в
ужасе бежал бы. И впредь вместо предложения протягивал бы брачный контракт,
в котором четко и ясно излагались бледные перспективы на ближайшие десять
лет.

Что-то подобное произошло и с Норой, и ее сердце, до сих пор не
принадлежащее никому, без раздумий было отдано Пулату, и только ему. Не
только у ее возлюбленного холодело в груди, когда она мягко, с придыханием
говорила "Пулат"... У нее самой туманилось в голове, когда она произносила
его имя, она шептала в день сотни раз: "Пулат"...

А какой она представляла совместную жизнь! Прежде всего радовалась, что
наконец-то покинет постылый Оренбург, Форштадт с его шпаной. Видела себя то
в Москве, то в Ташкенте, то во Владивостоке -- Кондратов упоминал о
возможных местах распределения. Но чаще представляла себя в Москве. Саня
как-то проронил, что Пулата могут оставить на кафедре. Москва мыслилась ей
сплошным домом моделей -- вот уж где она, наверное, могла развернуться со
своими фантазиями, каким бы знатным дамам и известным актрисам шила! Москва
для нее не пустой звук, не что-то далекое и чужеродное -- у них в доме
иногда говорили о столице, потому что дед, занимавшийся чайным делом, имел
некогда особняк на Ордынке, потерянный в революцию. Она то воображала себя в