Чтение 27–й страницы книги ~Тайна Кутузовского проспекта~

получил еще два паспорта и деньги на приобретение дома в Краснодарском
крае и дачи в Малаховке (смеясь, называли ее "Мэйлаховка"). Положили оклад
в тысячу рублей и поручили р а б о т у; так и начал он плести свою сеть
боевиков, осведомителей, "разведку" и "контрразведку" подпольного
синдиката, который производил люстры, колготки, водолазки, модельную обувь
- миллионные доходы; государство в упор не видело, чего хочет народ, то
есть рынок, а цеховики - видели, жили без шор, не старыми догмами, а
извечным, непрерываемым делом.

Именно он, Хренков Эмиль Валерьевич, наладил первый контакт с Системой,
з а р я д и в тех, кто имел выходы на охрану п р а в а; именно он стал
заниматься "кадровой политикой", способствуя п р о в о д к е нужных людей
в начальственные кабинеты министерств и комитетов.

Все шло, как шло; Шинкин, вернувшийся из лагеря, вновь поселился в
Кратове, на даче (какая там дача, замок) тещи своей, Аграфены Тихоновны
Загрядиной, дело расширил, Хренкову дал премию - двести пятьдесят тысяч и
вторую степень инвалида Великой Отечественной; когда Шинкин пошел на риск
и, используя хренковские связи, подал на индивидуальный автотуризм в
Польшу и ГДР, Хренков впервые ощутил душное чувство обреченной зависти:
страх перед п л о щ а д ь ю в нем был вечный, в могуществе конторы не
сомневался, расколют.

Тогда-то и потянуло его в ш и к: приобщился к с в е т у, начал обедать
в "Национале", а ужинать в Доме кино, - воистину, "не говори, забыл он
осторожность".

Там-то, в ресторане Дома кино, к нему за столик и подсела Зоя Федорова
- чуть пьяненькая, глаза сужены тяжелой яростью:

- Ну, здравствуй, следователь! Давно я этой встречи ждала...

Уже доехав до Марьиной Рощи, Костенко вдруг ощутил в себе страх; еще в
метро он установил, что за ним т а щ а т с я двое; он знал, что этих двух
должны пасти ребята с Петровки, счетчик включен, операция вступает в
решающую стадию; он был убежден, что переиграет мафиози, запутает их, ш м
ы г а я через проходные дворы и чердаки, как-никак тридцать пять лет
оперативной работы, полковник Дерковский был отменным учителем, да и
Григорий Федорович Тыльнер, ставший агентом угрозыска в ноябре
семнадцатого, часто встречался с молодыми, даже после того как ушел в
отставку, не говоря уж об Иване Парфентьеве, начальнике МУРа; самородок;
блатные его Цыганом звали, может, действительно, было что-то цыганское в
его крови - а уж глаза явно р о м э н о в с к и е, пронзительно-черные, с
голубиной поволокою, в них постоянно были сокрыты страсть, песня, доброта,
ярость, колыбельная нежность, чудо что за народ, цыгане, загадка
цивилизации, скорбь о вселенской тайне, и г р а...

Страх, родившийся в Костенко, был настолько оглушающим, неожиданным для
него самого, что он сел на скамеечку, достал из кармана свой любимый
"Московский комсомолец" (молодцы ребята, костят что надо, работают во
фронтовых условиях, но не сдаются, словно по к р и к у живут: "Великая
Россия, но за нами Москва, отступать некуда") и углубился в чтение, хотя
строк не видел, слились в штрихованную черно-белость...

С самого начала работы на Петровке, а потом и в угрозыске Союза
повелось так, что начальство направляло его на самые боевые участки
(бандформирования, вооруженные группы налетчиков - предшественники
нынешних штурмовых отрядов мафии, особо опасные одиночки - с пистолетом и
финкой).

Постепенно Костенко все более и более ощущал в себе появление
обескоженных, порою даже каких-то радарных чувствований; он явственно
видел опасность за несколько дней до того, как приходили данные о том, что
действительно именно эта опасность угрожает ему и в том именно месте,
которое ему зыбко представлялось.

Чем дальше развивалось в нем это качество, тем увереннее он
предсказывал погоду на ближайшие два, а то и три дня (впрочем, профессор
Юра Холодов, соученик по школе, отдавший жизнь изучению магнитного поля,
только посмеивался: "У тебя остеохондроз, Слава, сосудики жмет, а этот
индикатор понадежнее барометра, ты не Сафонов и не Кашпировский, живи
спокойно").

Лишь мельком взглянув на человека, он ощущал его скрытые недуги,
особенно с т р а ш н о чувствовал приближение неминуемого конца у раковых
больных; смерть Левушки Кочаряна предсказал за месяц до того, как любимый
друг их шалой, растерзанной молодости (вот уж воистину "потерянное
поколение") сел в свое большое кресло возле окна, в нем и умер -
бесстрастно-мужественно; смерть мужчины должна быть формой продолжения
стиля его жизни.

Во время охоты за Скрипачом, который перестрелял пять человек во время
налета на кассу фабрики, когда взял семьсот тысяч рублей, поиск привел
Костенко в Молдавию. Опрашивать ему пришлось людей самых разных, вплоть до
шофера секретаря ЦК Щелокова; тот, кстати, и рассказал ему поразительную
историю: председатель Совмина Константинов занимал роскошный особняк, а в
этом особняке, в прихожей с лепниной (музею б тут быть, а не пристанищу
бюрократа с челядью) висело четырехметровое зеркало венецианской работы,
цены которому не было. А круглосуточную охрану молдавского вождя нес
солдатик из глухой деревни; замерз бедолага в своей деревянной будке,
продуваемой насквозь сухим зимним ветром, решил войти в прихожую барского
дома, отогреться; света нет, только в кухонном окне торчал огрызок
окаянно-желтой луны; с т р а ж осторожно вошел в святая святых, и первое,
что увидел, было лицо человека, пристально и неотрывно на него
смотревшего; солдатик сделал шаг навстречу смутно знакомому ему парню,
прошептал отчаянно "кто идет?", царапнул заледеневшими ногтями затвор;
"стрелять буду!", еще один шаг сделал (колени трясло ужасом), а тот,
похожий на него, - навстречу, ну и жахнул из трехлинейки. Зеркало с
шуршаще-водопадным грохотом заискрило на пол... Сначала в городе
потешались, но - как говорили бабки - не в потехе дело, на зеркало грех
руку поднимать, быть беде. И впрямь - через три дня Константинова погнали,
надо было крепить интернационал, предсовминовское место завсегда отдавали
молдаванину, назначали местного Рудя, и Константинов из-за (этого помер от
сердечного приступа, не смог пережить обиды, да и с особняка погнали, как
теперь людям глядеть в глаза?!

Костенко навсегда запомнил слова щелоковского шофера: "Можно, конечно,
продолжать издеваться над народными приметами, только если народ над ними
столетиями не смеялся, значит, резону не было... Битое зеркало - к горю,
так было, есть и будет вовек". А что? Правда. Пойди поспорь. Объяснить не
можем, оттого и потешаемся: "Этого не может быть, потому что не может быть
никогда".

Когда же я ощутил страх, подумал Костенко. Сегодняшним утром? Нет. В
метро, когда обнаружил за собой слежку? Нет. Этот страх жил во мне со
вчерашнего дня.

Видимо, с той минуты, когда Строилов-старший рассказал, что к нему
постоянно з в о н я т. Наверное, я соотнес жестокость затаившихся нелюдей
с беззащитной беспомощностью несчастного старика. Да, я за то, чтобы
взорвать наши ужасные тюрьмы, пропахшие вековым ужасом карболки, крови,
затхлости, и построить Цивилизованные помещения для тех, кто преступил
Закон; разные люди его преступают, по разным причинам, Да и государство
сплошь и рядом повинно в том, что граждане встают на стезю зла: когда мир
незащищенных б е д н ы х, которых не тысячи, а многие десятки миллионов,
соседствует с миром у п а к о в а н н ы х, - о социальной гармонии
говорить преступно... К милосердию надо взывать, с Богом идти к каждому,
кто оказался за решеткой... К каждому? К тому, кто растлил пятилетнюю
девочку тоже? Или готовит убийство беспомощного старика? Меня всегда
упрекали в гнилом либерализме, но растлителей я бы сажал на электрический
стул; американцы народ верующий, богобоязненный, но безжалостно сажают
зверей под ток и - правильно делают. А мы считаем, что, если режим в
колониях будет унизительно-беспощадный, это остановит тех, кто
освобождается; не остановит, ожесточит еще страшней, убьет все
человеческое...

Нет, сказал себе Костенко, я испугался в тот момент, когда принял
решение идти сюда, в Марьину Рощу, к Артисту. Я иду к бывшему (бывшему ли?
пойди установи с гарантией?!) вору в законе Дмитрию Дмитриевичу Налетову,
окрещенному Артистом потому, что был похож на Николая Черкасова; он и
говорил "под него", и плясал, и стихи декламировал, особенно Маяковского -
точь-в-точь как Черкасов в фильме "Весна".

И шел он к нему не в бирюльки играть, а договариваться о том, чтобы
Артист включился в д е л о. С Вареновым, был убежден Костенко,
милицейскими методами не справишься, тут надо по-иному, иначе просрем все,
а прощения за это не будет...

Имею ли я на это право, снова и снова спрашивал себя Костенко; возможно
ли мне, полковнику уголовного розыска, садиться за стол переговоров с
вором в законе, даже имея целью разгром банды?

Во-первых, в который уже раз возражал он себе, я не полковник, а
отставник, дистанция огромного размера; во-вторых, Павел Нилин не зря
написал "Жестокость"

про то, как именно бандит спас ситуацию в далеком таежном районе,
разрушив общность своих сотоварищей по банде. А кто сейчас помнит Нилина?
Или Паустовского? "Государеву дорогу" Пришвина? Юрия Тынянова? Ольгу Форш?
Вот уж, воистину, беспамятство! А "Дикая собака Динго" Фрайермана? Тот же
"Март-апрель"

Кожевникова? Иваны не помнящие родства, воистину! Или коршуны,
кидающиеся на упавшего, - только б свежей кровушкой пахло... Ни в одной
стране нет таких зашоренных групп, как у нас: одни не принимают того или
иного писателя, оттого что он не с ними, другого - потому что сам по себе,