Чтение 27–й страницы книги ~Рука~

- Почему он так много пьет, мама?

Она могла бы им ответить, что пью я не больше любого из наших друзей.
Но она, разумеется, этого не сделает.

- Как раз от излишней нервности. Чтобы придать себе мужества.

- Иногда он смотрит на нас так, словно мы ему совсем незнакомы...

- Знаю. Он углубился в самого себя. Я уже говорила об этом с доктором
Уорреном, который посетил его.

- Папа болен?

- Это не болезнь в полном смысле слова... Это все головное. Все дело
в мыслях.

- То, что называют неврастенией?

- Возможно. Похоже на то. В его возрасте это происходит довольно
часто.

Именно так они беседуют обо мне втроем. Готов поклясться. Как будто
слышу их. Слышу полный терпимости голос Изабель, смотрящей на детей
своими ясными глазами.

Как успокоительно, когда на тебя так смотрят! Возникает ощущение
погружения в душевную чистоту, соприкосновения с преданностью, над
которой ничто не властно, даже время.

Я прихожу в бешенство. В конторе секретарша тоже начала посматривать
на меня с беспокойством. Если так пойдет дальше, чего доброго, все
начнут меня жалеть.

Жалеть или бояться?

Я чувствую, что Хиггинс обеспокоен. Для этого старого негодника все в
жизни просто. Каждый за себя. Все позволено, если не преступлен закон. А
ведь существует тысяча легальных способов обойти закон.

В этом - его профессия. Он ею занимается со спокойным цинизмом и без
каких-либо угрызений совести.

Лейтенант Олсен проехал мимо меня, когда я направлялся на почту. Он
неопределенно помахал мне рукой из своей полицейской машины. Думает ли
он еще о Рэе? Ведь подобным людям, если что взбредет на ум...

Ладно! Тем хуже! Я позвонил Моне из конторы. Не стесняясь. Секретарша
и Хиггинс могли слышать мой разговор, потому что мы имеем привычку не
закрывать дверей, за исключением тех случаев, когда принимаем клиентов.

Телефон долго гудел без ответа, и я уже испугался, что она еще не
вернулась с Лонг-Айленда, куда поехала на несколько дней к друзьям, у
которых там имение, лошади, яхта. Я с ними не знаком. Она не назвала их
фамилии, и я не спрашивал.

У нее и у Рэя было много друзей. Да и до встречи с Рэем у нее их было
достаточно. Часто, когда мы идем куда-нибудь вместе, с ней многие
здороваются, причем некоторые весьма фамильярно бросают:

Хелло, Мона...

Поскольку я ее сопровождаю, я тоже неловко отвешиваю поклон, не
задавая ей никаких вопросов. Иногда она говорит, как будто это все
объясняет:

- Это Гарри...

Или:

- Это Элен...

Кто такой Гарри? Кто такая Элен? Возможно, какиенибудь театральные,
кинематографические или телевизионные знаменитости.

Рэй, работая с Миллерами, уделял много внимания бюджету телевидения.
Это даже стало его специальностью, и, возможно, именно оттого он
попросил свою жену перестать там работать. Ее работа ставила его в
фальшивое положение.

А теперь? Не хочет ли Мона вновь начать работать? Мне она об этом не
говорит. Наша интимность не затрагивает таких областей. Большой участок
ее жизни совершенно мне неизвестен.

- Алло, Мона?

- Да, да, Доналд... Как прошли праздники?

- Плохо... А у вас?.. Как было в Лонг-Айленде?

- Закружилась там. Ни минутки не было свободной... Каждый день
приезжала новая партия гостей... Иногда десять, двадцать человек сразу.

- Ездили верхом?

- Даже свалилась с лошади, но, к счастью, не разбилась.

- Катались на яхте?

- Два раза. Сильно загорела.

- Завтра вы свободны?

- Постойте... Какой завтра день?

- Среда.

- В одиннадцать часов.

- Я буду у вас в одиннадцать...

Это был наш час, час туалета, самый мой любимый, я смаковал его с
чувством полного обладания, законченной интимности.

Небо назавтра было ясное, цвета лаванды, и лишь над горами стояли
золотистые облачка, которые словно застыли над ними навечно, как на
картине. Только к вечеру эти облачка исчезают или вытягиваются в
длинную, почти красную полосу.

Я весело вел машину.

- Вернешься вечером?

- Возможно...

Интересует ли Изабель, почему я все реже остаюсь в Нью-Йорке на ночь?
Вообразила ли она, что между мной и Моной близится разрыв? Или же
думает, что я одумался и не хочу окончательно скомпрометировать себя?

Я ненавижу Изабель.

Долго я не мог найти, куда поставить машину. Вот наконец я и в доме
на 56-й улице. Бросился к лифту. Позвонил. Дверь тотчас же открылась, и
я увидел перед собой Мону в легком костюме изумрудно-зеленого цвета и в
маленькой белой шляпке, одетой набок.

Я остолбенел. Она так удивилась, как если бы не ждала, что это может
произвести на меня подобное впечатление.

- Бедный мой Доналд.

Я не хочу быть бедным Доналдом. Даже и для нее. Я не мог прижать ее к
себе так, как делал это, когда она встречала меня в пеньюаре.

- Огорчены?

Мы все же расцеловались. Она и вправду сильно загорела, и поэтому
лицо ее показалось мне изменившимся.

- Мне захотелось сегодня утром прогуляться с тобой в Центральном
парке. Ты против?..

Лицо у меня прояснилось. Предложение было милым.

Погода к тому располагала. Мы еще не отпраздновали вместе наступление
весны.

- Хотите выпить чего-нибудь перед уходом?

- Нет.

Она повернулась в сторону кухни.

- Я не вернусь к завтраку, Жанет...

- Хорошо, мадам.

- Если мне позвонят, скажите, что я вернусь к двум или трем часам...

Не впервые было нам прогуливаться вместе, но весенний воздух легче
зимнего, свет солнца веселил глаза, а небо, просвечивавшее между
небоскребами, поражало ослепительной чистотой.

Перед отелем "Плацца" стояло несколько извозчиков, поджидавших
туристов или влюбленных. У меня мелькнула мысль нанять одного из них. Но
Мона ни на что не обращала внимания. Она шла со мной об руку, слегка
опираясь на меня.

- Как поживают Милдред и Цецилия?

- Очень хорошо. Они провели каникулы с нами.

Мы совершили несколько экскурсий и даже ездили на Кэйп Код.

Мы медленно приближались к бассейну, где зимой бывает каток и где мы
с Рэем, будучи студентами, катались иногда на коньках, когда
задерживались в НьюЙорке.

Я почувствовал на своей руке более сильный нажим руки, затянутой в
белую перчатку.

- Мне надо поговорить с вами, Доналд...

Странно! Я ощутил мурашки не на спине, а в голове и спросил
совершенно изменившимся голосом:

- Да?

- Мы старые приятели, не так ли?.. Вы - лучший из всех приятелей,
которые когда-либо были у меня...

Матери наблюдали за ковыляющими младенцами. Оборванец, которому не на
что уж было надеяться, спал на скамейке, и у него был такой несчастный
вид, что невольно хотелось отвернуться.

Мы медленно продвигались. Нагнув голову, я уставился на гравий у себя
под ногами.

- Вы знакомы с Джоном Фальком?

Я где-то читал о нем. Имя было мне знакомо, но я не мог вспомнить,
кто это такой. Да я особенно и не старался. Я ждал приговора. Все это
неизбежно и фатально должно было кончиться приговором.

- Он - продюсер двух лучших программ телевидения...

Мне нечего было сказать. Я прислушивался к шумам парка: птичьим и
детским голосам, машинам, проезжавшим по 5-й авеню. Я видел уток, одни
из которых приглаживали свои перышки, стоя на лужайке, а другие плавали,
оставляя за собой на воде треугольный след.

- Мы знакомы друг с другом очень давно. Ему сорок лет. Три года назад
он развелся, и у него маленькая дочь...

Очень быстро, как бы желая поскорее разделаться, она прибавила:

- Мы решили пожениться, Доналд...

Я ничего не сказал. Ничего не смог сказать.

- Вы опечалены?

Я чуть не расхохотался над выбранным ею словом. Опечален? Я был
оглушен. Я был... Это - необъяснимо. У меня ничего больше не оставалось,