успел, наконец, выгадать некоторое расстояние у своего преследователя. Он
добрался до более тонких веток на самом верху, куда, он хорошо знал, лев не
мог последовать. Но все дальше и дальше продвигался дьявольски ловкий Нума.
Это было невероятно, но это было так. И что более всего изумляло Тарзана,
это то, что, хотя он и понимал невероятность всего этого, он в то же самое
время воспринимал все происходящее так, как будто это было в порядке вещей,
а именно, что лев может лазить, и что он может взобраться на самые высокие
ветви, куда даже Шита-пантера не осмеливается забираться.
-- и следом за ним явился и Нума-лев, со зловещим рычанием. Под конец Тарзан
стоял, балансируя на самой высокой точке качающейся вершины, высоко над
остальным лесом. Дальше он не мог идти. Лев под ним уверенно продвигался
вверх, и Тарзан-обезьяна понял, что час его пробил. Он не мог бы на
тоненькой ветке вступить в бой с Нумой-львом, в особенности с таким Нумой,
для которого качающиеся ветки на расстоянии двухсот футов над землей
представляли такую же верную опору, как сама земля.
лапой и потащит человека-обезьяну в свою раскрытую пасть. Шуршание листьев
над головой Тарзана заставило его боязливо взглянуть вверх. Большая птица
близко кружилась над ним. Он никогда не видел такой большой птицы за всю
свою жизнь, и, однако, он тотчас же узнал ее; разве не видел он ее сотни раз
в одной из книг, в маленькой заросшей мхом хижине на берегу бухты -- в
хижине, которая, со всем ее имуществом, составляла единственное наследство,
оставленное его умершим неизвестным отцом ему, юноше, лорду Грейстоку.
в когтях, в то время как внизу обезумевшая мать стояла с поднятыми кверху
руками.
налетела и запустила не менее страшные когти в спину человеку-обезьяне. Он
онемел от боли; но в то же время с облегчением почувствовал себя избавленным
от когтей Нумы.
внизу. Тарзан чувствовал дурноту и головокружение, смотря вниз с такой
высоты, поэтому он закрыл глаза и затаил дыхание. Выше и выше взвивалась
огромная птица. Тарзан открыл глаза. Джунгли были так далеко внизу, что он
мог видеть только тусклое, туманное пятно под собой, а вверху, совсем
близко, было солнце. Тарзан протянул руки и погрел их, так как они были
очень холодные. Вдруг внезапное бешенство овладело им. Неужели он должен
покориться этому пернатому созданию, как бы ни было оно огромно? Неужели он,
Тарзан-обезьяна, могучий боец, должен умереть, не пошевельнув даже пальцем
для своего спасения!
раз... другой... третий... в грудь птицы над своей головой. Могучие крылья
судорожно взмахнули несколько раз, когти разжались, и Тарзан-обезьяна,
кружась, упал в далекие джунгли.
достиг расступившейся перед ним с шумом зеленой листвы верхушек деревьев.
Маленькие ветки ломались при его падении, так что он очутился на той самой
ветке, на которой искал сна в предыдущую ночь. С минуту он балансировал над
ней, и в тщетной попытке вернуть равновесие, отчаянно цепляясь, он успел
ухватиться за ветку и повиснуть в воздухе.
влез обратно на то самое разветвление, с которого свалился. Под ним рычал
лев и, глядя вниз, Тарзан мог видеть желто-зеленые глаза, горевшие голодным
блеском при свете месяца.
В глубине желудка чувствовалась сильная боль. Тарзан-обезьяна первый раз в
своей жизни видел сон.
прислушиваясь к шуму крыльев вверху, так как для Тарзана-обезьяны его сон
был действительностью.
невероятные явления, он не мог не доверять правдивости своих собственных
ощущений. Никогда, в течение всей жизни, чувства Тарзана не обманывали его,
и поэтому, естественно, он придавал им большую веру. Всякое ощущение,
которое когда-либо передавалось мозгу Тарзана, было с различной степенью
точности правильным. Он не мог постичь, каким образом случилось это
волшебное приключение, в котором не было ни одного зерна правды. Он ни за
что не мог бы поверить, что желудок, расстроенный от употребления гнилого
слоновьего мяса, и лев, рычавший в джунглях и книжка с картинками, что все
это в совокупности может так отчетливо создать четкие и яркие подробности
его кажущегося переживания. Это было выше его понимания. Однако он знал, что
Нума не может лазить по деревьям, знал, что в джунглях нет такой птицы,
какую он видел, знал также, что он не мог пролететь и самой малой доли того
расстояния, какое пролетел, и остаться живым.
устроиться на ночлег, -- смущение и тошноту.
заметил еще другое замечательное явление. Это было совершенно нелепо, и, тем
не менее, он видел это собственными глазами. Снизу по стволу дерева ползла,
извиваясь и оставляя за собой липкий след, Хиста-змея с головой старика,
которого Тарзан запихнул в кухонный котел. Когда страшное лицо старика, с
неподвижным стеклянным взглядом устремленных вверх глаз, подплыло вплотную к
Тарзану, его челюсти открылись, чтобы схватить Тарзана. Человек-обезьяна
свирепо ударил по отвратительному лицу, и видение исчезло.
задыхаясь, с широко открытыми глазами. Он всматривался кругом своими
зоркими, привычными к темноте глазами, но не видел вокруг себя ничего, что
походило бы на страшного старика с телом Хисты-змеи; лишь на своем голом
бедре он заметил гусеницу, упавшую на него с верхней ветки. С гримасой он
швырнул ее прочь.
кошмаром, и обезумевший человек-обезьяна вздрагивал, как испуганный олень,
от шороха ветра в листве или вскакивая на ноги, когда жуткий смех гиены
внезапно нарушал молчание джунглей. Но, наконец, наступило запоздалое утро,
и больной, горящий в лихорадке Тарзан слез с дерева и стал вяло пробираться
сквозь сырой и мрачный лабиринт леса в поисках воды. Он чувствовал, что все
его тело горело, как в огне, сильная тошнота подступала волнами к горлу. Он
видел спутанную, почти непроницаемую чашу кустарника и, подобно дикому
зверю, пополз туда, чтобы там умереть одиноким, невидимым никем, не
подвергаясь нападению прожорливых хищников.
победила болезнь; человек-обезьяна покрылся обильным потом, а затем заснул
нормальным, спокойным сном, который продолжался до вечера. Когда он
проснулся, он чувствовал себя слабым, но не больным.
пошел к хижине у моря.
которых не мог найти нигде в другом месте.
лет тому назад, два маленьких налитых кровью глаза следили за ним, скрываясь
за листвой джунглей. Из-под мохнатых нависших бровей они злобно и с острым
любопытством наблюдали за ним. Тарзан вошел в хижину и запер за собой дверь.
Здесь, запершись от всего мира, он мог мечтать без помехи. Он мог
рассматривать картинки, которые находились в странных предметах, называемых
книгами; мог доискиваться смысла печатных слов, которые он научился читать,
не имея понятия о том разговорном языке, выражением которого они были, мог
жить в чудесном мире, о котором он не имел никаких знаний, кроме тех,
которые он мог почерпнуть из своих любимых книг. Пусть кругом бродят Нума и
Сабор, пусть бушуют бешеные стихии, здесь Тарзан мог спокойно отдыхать,
отдаваясь величайшему из всех своих удовольствий.
уносила в когтях маленького Тармангани. Тарзан наморщил брови, рассматривая
изображение. Да, это была та самая птица, которая несла его накануне ночью.
Для Тарзана сон был неоспоримой реальностью, и он был уверен, что прошел
целый день с тех пор, как он улегся на дерево спать.
истинности приключения, которое ему пришлось испытать. И все-таки он
совершенно не в силах был определить, где кончалась действительность и
начиналось фантастическое. Был ли он на самом деле в деревне чернокожих,
убил ли он старого Гомангани, ел ли мясо слона, был ли болен? Тарзан
почесывал свою растрепанную шевелюру и удивлялся. Все это было очень
странно, и, однако, он знал, что никогда еще не приходилось ему видеть,
чтобы Нума лазил по деревьям, и встречать Хисту с головой и животом старого
чернокожего, который был убит Тарзаном.
все же в глубине сердца Тарзан-обезьяна чувствовал, что в его жизнь вошло
что-то новое, особенное, чего он прежде никогда не переживал, какая-то новая
жизнь, которая развивалась в то время, когда он спал, и сознание которое
переносилось в часы его бодрствования.
он видел во сне, убить его. Во время сна Тарзан-обезьяна казался совсем
другим Тарзаном -- ленивым, беспомощным, робким -- желающим убежать от своих
врагов, подобно тому, как бежал Бара-олень, самый робкий из всех существ.
чувства, которого Тарзан никогда не испытывал в состоянии бодрствования.
Вероятно, он теперь испытывал то, через что прошли его ранние предки, и что
они передали потомству сначала в виде суеверий, а позднее в виде религии;
ибо они, как и Тарзан, видели по ночам такие вещи, которых не могли
объяснить, как объясняли свои дневные восприятия. И строили для них