Чтение 266–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

Я всегда старался подсесть поближе к маринованной корюшке, но даже если опаздывал, никогда не оставался без этой наипетербуржеской закуски.

Много лет из окна школы напротив я развлекался, распутывая зрительным усилием мавританские завитушки дома Мурузи, пока окончательно не притерпелся к его потрескавшейся евро-африканской личине. В год окончания школы от дома Мурузи, где жил Ося, до моего (бывшего Оливье) -- от Спасо-Преображенского действующего до Пантелеймоновского, слава Богу, не снесенного, -- было не меньше семи забегаловок. Юродивый Вака дневал в них от открытия до закрытия, казалось, сразу во всех, и кормился своей законной долей сарделек и селедки. Поводыри поочередно водили на поводке ходящую на четвереньках женщину, сроду, как утверждали, не ходившую на двух. Ей тоже полагалась доля уличной милостыни. Нищенствующих в пятидесятые годы было почти столько, сколько должно быть на душу подающего населения, в большинстве тоже нищего, а потому и к нищенствующим не озверелого. Впрочем, проблема не так проста. В крупных западных городах -- Париже, Лондоне, Нью-Йорке -- за милостыней и сегодня обращаются на каждом шагу, не считая уличных музыкантов на каждом полушаге. Куда же утекло с улиц и папертей наше тысячелетнее сословие блаженных духом?..

Балкон комнаты Осиных родителей был прекрасен тем, что с него была видна вся улица от Пантелеймоновского собора в дальнем конце до Спасо-Преображенского по правую руку. В день рождения Иосифа цвела черемуха, и деревья были в самой легкой и еще не закопченной своей листве.

Странно, что 24 мая 1972 года балкон не рухнул.

По свидетельству Тани Никольской к столу на сиденья смогли втиснуться только дамы и Женя Рейн. Остальные пили и закусывали здоровье новорожденного стоя.

Затем весь остаток вечера прощались: "КГБ и другие" выжили-таки Иосифа из России.

Через несколько дней в империи стало одним поэтом меньше, отчего, возможно, ее основы на четверть секунды и перестали трястись...

Двадцать четвертого мая следующего года -- и потом еще двенадцать лет -- в квартире 28 дома Мурузи собирались без виновника торжества.

Вокруг стола обычно хватало места всем.

Время от времени оказывалось, что за прошедший год еще кто-то перекочевал в государства, которые за столом называли "более цивилизованными". Иные же на время отправлялись погостить в сизы и гулаги.

Александр Иванович и Мария Моисеевна встречали гостей весело и энергично, хотя американские новости беспокоили. Иосиф побывал в больнице: инфаркт, операция на сердце и опять операция на сердце. Мария Моисеевна просила выпустить ее -- присмотреть за сыном после операции. Ей предлагали уехать навсегда. "На время" не оформляли. Рассказывая, Мария Моисеевна неутомимо уравновешивала изрядную выпивку, приносимую гостями, восхитительной закуской.

Предпоследний раз в доме Мурузи собрались уже без Марии Моисеевны.

А за месяц до следующего ежегодного собрания Дали Цаава8 принесла обед -- и увидела, что Александр Иванович сидит в кресле уже покойный. Он тоже так и не узнал, что Иосиф стал Нобелевским лауреатом.

В этом году Иосифу исполнилось полвека, -- но для меня, моей жены и еще десятка-двух мужчин и женщин это -- совсем не литературное событие, а просто жизненная дата. Независимо от перемен в литературе и государстве она напоминает, что есть нечто более непреходящее, чем государство и даже литература.

Меня часто спрашивают, собирается ли Иосиф Бродский приехать сюда.

Мы его видели в Нью-Йорке в январе этого года. Он живет точно так же, как здесь. Его квартира, конечно, побольше четвертушки комнаты, отгороженной шкафами от коммунальных полутора комнат в доме Мурузи (см. Иосиф Бродский, "В полутора комнатах"), но не имеет никакого отношения к богатству. Все, что у него было здесь -- книжная теснота, своеобразный безалаберный уют, непрерывно отвлекающий телефон, -- есть у него и в Нью-Йорке...

И вот это для меня важнее всего -- то, что Иосиф, если пренебречь некоторыми неизбежными приметами пятидесятилетнего, перенесшего болезни, хорошо поработавшего в свои зрелые годы человека, в остальном не изменился.

Я уже начал было забывать, почему так старательно не пропускал ни одного его дня рождения, а увидев его после семнадцатилетней разлуки -- вспомнил.

Эту причину не так просто сформулировать даже тертому литератору. Действуют еще в этом материальном мире некие таинственные силы, связывающие людей друг с другом. Силы, природу и формулы которых мы, слава Богу, не пытаемся узнать, а просто даем им себя связывать...

Как выяснилось, Иосифу тоже нравится, когда люди, составлявшие круг его знакомств в первую, российскую, пору его жизни, в следующие восемнадцать лет в сущности не меняются.

Володя Герасимов, ходячая энциклопедия литературного Петербурга, побывавший в Америке в апреле этого года, своей преданностью привычкам тридцатилетней давности привел Иосифа в восхищение.

Володя не прилетел ожидаемым рейсом в аэропорт имени Кеннеди. Поэты Иосиф Бродский со Львом Лосевым, а также еще несколько встревоженных встречателей названивали и телеграфировали в Союз поэтам Еремину, Виноградову и Уфлянду, пока не обнаружилось, что Володя Герасимов, ожидая в Шереметьево-II свой рейс в Америку, просто его проспал. Он прибыл в эту заокеанскую страну с трехдневным опозданием, продемонстрировав постоянство и неизменность своих редкостных манер. А другие?

Тетя Иосифа -- Дора Михайловна Вольперт, сестра Марии Моисеевны, -- настоящей петербургской закваски актриса, артистично не подвластная никакому времени.

Татьяну Львовну Никольскую, Зою Борисовну Томашевскую, Эру Борисовну Коробову тоже не перепутаешь ни с кем в силу их неизменной уникальности в системе культуры, присущей, скажу так, именно нашему и никакому другому городу.

Эля и Ромас Катилюсы -- олицетворение постоянного нашенского тяготения к Литве и литовской взаимности к Питеру.

Сергей Сергеевич Шульц, Сергей Михайлович Слонимский, Олег Александрович Охапкин -- тоже поразительно верные себе люди.

Михаил Борисович Мейлах в свое время пропустил несколько дней рождения Иосифа по причине несходства воззрений и вкусов с властями и вытекавшего отсюда пребывания в пермских лагерях, -- но даже там не отступал от привычки время от времени стоять на голове.

Всем этим людям меняться незачем.

Друзья Бродского и восемнадцать лет назад, провожая Иосифа в изгнание, и двадцать пять лет назад, встречая его из архангельской ссылки, знали, кто стоит во главе совимперии. И, зная это, почитали для себя неудобным состоять в каких бы то ни было рядах (так что выходить им сегодня неоткуда и ни к чему), а тем более -- над кем бы то ни было начальствовать. Поэтому их положение в годы достославной перестройки ни в чем не изменилось. Тому, кто ничего плохого не строил, не надо ничего перестраивать. Были частными людьми -- ими остались и останемся. Как сказал Иосиф: "Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего..." и т. д. (см. Нобелевскую речь Иосифа Бродского).

Любого из поименованных мной Иосиф мог бы, как Володю Герасимова, поблагодарить за то, что они не изменились за годы. Вот и обычай собираться 24 мая не изменился -- даже после того, как полторы комнаты в доме Мурузи были разделены на большую и маленькую нововселенными на освободившуюся площадь жильцами. Собирались по очереди друг у друга.

И пятидесятилетие Иосифа отличалось бы от сорокалетия разве только тем, что наполнить бокалы нынче стало еще проблематичнее, нежели в прошлом году.

Однако остаться бытовым событием оно не смогло.

Неутомимейший и преданнейший величию Санкт-Петербурга Евгений Борисович Белодубровский предложил отметить эту дату большим литературным собранием.

Конечно, прибавить что-либо существенное к славе Иосифа Бродского мы вряд ли могли. Однако наш многострадальный читатель имел полное право требовать любые обрывки сведений о крупнейшем русском поэте наших дней, тем более будучи пока еще реально лишенным мало-мальски доступного сборника его стихов...

Всегда ценил друзей Иосифа Бродского как непревзойденных собеседников -- и рад, что 23 мая публика на вечере в актовом зале Публичной библиотеки на Фонтанке, 36 (отремонтированном, удобном и благородном, как бы приглашающем освоить его в предвиденьи дальнейших литературных событий), оценила их как превосходных рассказчиков.

Татьяна Львовна Никольская начала с рассказа о том, как Иосифа Бродского изгоняли из студенческих залов этой самой библиотеки с чужим читательским билетом. Будущий профессор не ухитрился в свое время побывать в студентах. Приходилось образовываться самостоятельно и нелегально.

Не берусь передать этот рассказ. Не могу состязаться с Таней Никольской в способности повествовать о давнем как о свежем вчерашнем происшествии с подробностями и особым юмором. В частности, о том, как Бродский читает свои стихи. Но на каком бы высоком уровне ни рассказывала Таня, можно только еще больше разжечь любопытство тех, кто этого чтения не слышал. Сейчас его чтению дотошные американские слависты посвящают круто научные, отработанные с помощью самых совершенных компьютеров статьи (хочу в связи с этим подсказать фирме "Мелодия" не самую глупую, как мне сдается, мысль: не предложить ли ей Бродскому сделать авторскую запись его поэзии, чтобы отечественные поклонники поняли, почему автора в итоге не устраивает никакое, даже самое артистическое, чтение его стихов).

Эра Борисовна Коробова и Сергей Михаилович Слонимский порадовали сразу и поклонников Иосифа Бродского, и почитателей Анны Андреевны Ахматовой.

Сергей Михайлович с двумя молодыми очаровательными певицами из Армении исполнил свои романсы на стихи Ахматовой.

Эра, как известно, или, во всяком случае, должно быть известно, вместе с Иосифом, Толей Найманом, Женей Рейном и Димой Бобышевым, собственно, и составляли ту литературную молодежь, что окружала Анну Андреевну в последние годы жизни. Так что смею уверить: если бы литературные журналы или иные издания учтиво попросили Эру Борисовну (как, впрочем, и Татьяну Львовну) украсить своими именами их страницы, эффект, думаю, был бы превосходным.

Я не призываю редакторов обращаться с такой же просьбой к Владимиру Васильевичу Герасимову, зная, что это бесполезно. Прирожденный устный рассказчик, который мог бы посостязаться в этом жанре с Сережей Довлатовым и Женей Рейном, он, в отличие от них, всегда умел под всякими предлогами избегать письменных упражнений. Его изящное повествование о том, как он за неделю до этого гостил у Бродского, как потом, заблудившись, провел ночь в самых опасных трущобах Гринич Вилледжа (в ближайших окрестностях нью-йоркской квартиры Иосифа), где и был ограблен негром, имело большой успех. Но, боюсь, что оно так и останется навсегда только в устной версии.

О Ромасе Катилюсе и Сергее Сергеевиче Шульце можно было бы сказать, что оба они представляют техническую интеллигенцию. Но есть такая категория технической интеллигенции, которая, собственно-то, и не техническая, а просто интеллигенция. Оба они владеют словом и пером на уровне профессиональных литераторов. Литва, которую представляет Катилюс, -- одно из излюбленных мест действия в поэзии Бродского. По вопросу о распространении сочинений молодого Бродского имел в свое время крупные разногласия с органами госбезопасности Сергей Шульц. На обе эти темы следовало бы поговорить подробнее, но время неумолимо клонилось в 11 вечера, когда администрация библиотеки рассчитывала иметь вечер законченным.

Михаил Мейлах и Олег Охапкин придали вечеру законченность чтением своих стихов, посвященных юбиляру.

Валерий Николаевич Сажин сообщил, что в рукописном отделе ГПБ появился фонд Бродского.

Виктор Борисович Кривулин выступил под занавес не как поэт, а как строгий и нетерпеливый литературовед, призвавший отличных воспоминаний перейти к научному анализу творчества Бродского...

Таня, жена Володи Герасимова, все-таки раздобыла ритуальный напиток -- и хотя за столом, как обычно 24 мая, было тесно, кое-кого явно не хватало. Скажем, непременные участники ежегодных празднований -- супруги Гордины и Азадовские -- отсутствовали по причине, вполне уважительной в наши выездно-разъездные времена: отлучились в Европу.

...Летом на Западе повсюду жарко.

В погоне за прохладой Иосиф Бродский летает из одной демократии в другую.

Допускаю, что при благоприятной температуре он залетел бы на несколько дней поспотыкаться и на петропольском асфальте. Но сколько неожиданностей подстерегает здесь приспособившегося к западному комфорту путешественника!

Сначала заест питерский подвид дворового комара. Потом разорвут на сувениры костюм почитатели. И под конец советская медицина не сможет вовремя снабдить валидолом и корвалолом. Для перенесшего две операции на сердце и этих трех опасностей хватит, чтобы задуматься...

Журнал "Аврора" (как и большинство массовых изданий не только у нас на Востоке, но и на Западе) держится, естественно, на позициях осторожного оптимизма -- - и хорошим новостям старается уделить больше внимания, чем плохим. Не возражаю, но предпочитаю позицию осторожного пессимизма: предполагать самое худшее. Если мрачные ожидания не оправдываются (как в известном анекдоте об йоге с наковальней), разочарование может быть необыкновенно приятным.

Так вот, если (вопреки наиболее апокалипсичным прогнозам) грозящая развалом империя не погребет подданных под своими обломками еще до выхода в свет этого номера, -- то не исключено и благоприятное завершение нескольких задуманных у нас изданий Иосифа Бродского.

А там, глядишь, и его самого можно будет неожиданно узреть на фоне отремонтированных надневских ансамблей -- и даже сдержанно пощупать заокеанскую материю его пиджака.

---

Александр Иванович Бродский (1903 -- 1985) -- ленинградский журналист, фотограф. Участник Великой Отечественной войны.

Мария Моисеевна Бродская (1905 -- 1984) -- мать поэта Иосифа Бродского.

Татьяна Львовна Никольская -- ленинградский литературовед, прозаик, переводчик. Составительница и автор предисловий к ряду литературных сборников; автор статей для энциклопедических изданий.

Дали Цаава -- грузинская поэтесса. Автор нескольких сборников стихов. Друг дома Бродских, Живет в Тбилиси.

Владимир Васильевич Герасимов -- ленинградский экскурсовод, эрудит, рассказчик.

Дора Михайловна Вольперт -- актриса Ленинградского драматического театра имени В. Ф. Комиссаржевской.

Зоя Борисовна Томашевская -- ленинградский дизайнер, преподаватель ВХПУ имени В. И. Мухиной.

Эра Борисовна Коробова -- сотрудница западного отдела ленинградского Государственного Эрмитажа.

Эля и Ромас Катилюсы -- семья научных работников (Эля -- преподаватель. Ромас -- доктор физико-математических наук).

Сергей Сергеевич Шульц -- ленинградский геолог. Знаток Санкт-Петербурга.

Сергей Михайлович Слонимский -- ленинградский композитор, пианист. Автор ряда опер, балетов, вокально-симфонических циклов.

Евгений Борисович Белодубровский -- эксперт Ленинградского отделения Советского фонда культуры.

Валерий Николаевич Сажин -- сотрудник рукописного отдела Ленинградской государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Сигнальный экземпляр первого в стране издания стихов Бродского "Назидание", отпечатанный в Минске литературным агентством "Эридан" во главе с его энергичным редактором Александром Потупой, я получил накануне вечера -- и был счастлив преподнести его тете юбиляра. А в конце июля в Ленинграде появился еще один сборник Иосифа -- "Осенний крик ястреба", изданный "Има-пресс" (прим. автора).

*

"Аврора". N 12. 1990

___

Юрий Лотман. О поэтах и поэзии

*

По книге: Ю.М. Лотман. О поэтах и поэзии. Санкт-Петербург "Искусство -- СПБ"

Между вещью и пустотой

(Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского "Урания")

1. Поэзия И.Б. органически связана с Петербургом и петербургским акмеизмом. Связь эта двойственная: связь с миром, из которого исходят и из которого уходят. В этом -- самом точном и прямом значении -- поэзия Б. антиакмеистична: она есть отрицание акмеизма А. Ахматовой и О. Мандельштама на языке акмеизма Ахматовой и Мандельштама 2.

---

<2>Такое утверждение сопряжено, конечно, с известным схематизмом. Во-первых, сам акмеизм от деклараций 1913 г. до позднего Мандельштама и Ахматовой проделал огромную эволюцию. Во-вторых, творчество Б. питается многими источниками, а в русской поэзии все культурно значимые явления приводят в конечном счTте к трансформированной в той или иной мере пушкинской традиции. Вопрос о влиянии Цветаевой на Бродского также требует особого рассмотрения.

---

В статье "Утро акмеизма" (1919) Мандельштам идеалом поэтическогой реальности объявил "десятизначную степень" уплотнTнности вещи в слове; поэзия отождествляется со строительством -- заполнением пустого пространства организованной материей. "Для того, чтобы успешно строить, первое условие -- искренний пиетет к трTм измерениям пространства -- смотреть на них не как на обузу и несчастную случайность, а как на Богом данный дворец. <...> Строить -- значит бороться с пустотой..." Творчество "в заговоре против пустоты и небытия. Любите существование вещи больше самой вещи и своT бытие больше самих себя -- вот высшая заповедь акмеизма"3.

---

<3> Мандельштам О. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т.2. С. 143,144.

---

Конечно, в этих формулировках отразился не весь акмеизм, а исходная точка его развития. Для неT характерен приоритет пространства над временем(в основе -- три измерения!) и представление о реальности как материально заполненном пространстве, отвоTванном у пустоты. В дальнейшем, уйдя от отождествления реальности и вещной неподвижности, акмеизм сохранил, однако, исходный импульс -- тягу к полноте. Но теперь это была уже не полнота "адамистов", акмэ голой внеисторической личности (ср.: "Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть зверинного, в обмен на неврастинию" 4 )
а полнота напитанности текста всей предшествующей традицией мировой культуры. В 1921 г. Мандельштам писал: "Слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханием всех веков". Говоря о "синтетическом поэте современности", Мандельштам пишет: "В нTм поют идеи, научные системы, государственные теории так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы". Организующий принцип акмеизма -- наполненность, уплотнTнность материи смысла.

---

<4> ГумилTв Н.С. Наследие символизма и акмеизм//ГумилTв Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 57.

---

2. Вещь у Бродского находится в конфликте с пространством, особенно остром в "Урании". Раньше вещь могла пониматься как часть пространства:

Вещь есть пространство, вне коего вещи нет.

(<Натюрморт>,1971)

Сформулированный ранее закон взаимодействия пространства и вещи:

...Новейший Архимед

прибавить мог бы к старому закону,

что тело, помещTнное в пространство,

пространством вытесняется,

(<Открытка из города К.>,1967)

теперь подлежит переформулировке:

Вещь, помещTнной будучи, как в Аш два-О, в пространство <...> пространство жаждет вытеснить... (<Посвящается стулу>, II, [1987])

то есть в конфликте пространства и вещи, вещь становится (или жаждет стать) активной стороной: пространство стремится вещь поглотить, вещь -- его вытеснить. Вещь, по Бродскому, -- аристотелевская энтелехия: актуализированная форма плюс материя:

Стул состоит из чувства пустоты плюс крашеной материи...(VI)

При этом граница вещи (например, ее окраска) обладает двойственной природой - будучи материальной, она скрывает в себе чистую форму:

Окраска вещи на самом деле маска бесконечности, жадной к деталям.

(<Эклога 5-я: летняя>, II, 1981)

Материя, из которой состоят вещи, -- конечна и временна; форма вещи -- бесконечна и абсолютна; ср. заключительную формулировку стихотворения <Посвящается стулу>:

...материя конечна. Но не вещь.

(Смысл этого утверждения прямо противоположен мандельштамовскому предположению:

Быть может, прежде губ уже родился шепот,

И в бездревесности кружилися листы...)

Из примата формы над материей следует, в частности, что основным признаком вещи становятся ее границы; реальность вещи -- это дыра, которую она после себя оставляет в пространстве. Поэтому переход от материальмой вещи к чистым структурам, потенциально могущим заполнить пустоту пространства, платоновское восхождение к абстрактной форме, к идее, есть не ослабление, а усиление реальности, не обеднение, а обогащение:

Чем незримей вещь, тем верней, что она когда-то существовала на земле, и тем больше она -- везде. (<Римские элегии>, XII)

2.1. Именно причастность оформленным, потенциальным структурам и придает смысл сущему. Однако, несмотря на то что натурфилософия поэзии Бродского обнаруживает платоническую основу, по крайней мере в двух существенных моментах она прямо противонаправлена Платону. Первый из них связан с трактовкой категорий <порядок/беспорядок> (<Космос/Хаос>); второй -- категорий <общее/частное>. В противоположность Платону, сущность бытия проступает не в упорядоченности, а в беспорядке, не в закономерности, а в случайности. Именно беспорядок достоин того, чтобы быть запечатленным в памяти ("Помнишь свалку вещей..."); именно в бессмысленности, бездумности, эфемерности проступают черты бесконечности, вечности, абсолюта:

смущать календари и числа