тем. В воскресенье вечером мы и бежали. Значит, ровно три недели побега! Что
там в лагере?.. Псарня уже отчаялась нас схватить. За три недели, если бы мы
рванули на машине, мы б уже давно могли устроиться где-нибудь в Карелии, в
Белоруссии, паспорт иметь, работать. А при удаче -- и еще западней... И как
же обидно сдаться теперь, после трёх недель!
Выходим в кусты и оттуда следим: наш хозяин берет керосин у пришедшей лодки,
туда же подошел и партийный сосед. О чем-то говорят, но нам не слышно.
нас говорить. Сам тихо иду к лодке хозяина. Чтобы не греметь цепью -- тужусь
и вытаскиваю самый кол. Рассчитываю время: если старшина бакенщиков поехал о
нас докладывать, ему семь километров до села, значит, минут сорок. Если в
селе краснопогонники, им собраться и сюда на машине -- еще минут пятнадцать.
Значит брать придется их двоих сразу. "Ну что, Коля, пойдем перед сном
помоемся?" (Договориться надо). Только вышли -- и в тишине слышим топот
сапог. Нагибаемся и на светловатом небе (луна еще не взошла) видим, как мимо
кустов цепью бегут люди, окружают домик.
у лодки. Счет жизни -- на секунды -- а Коли нет! Ну, куда, куда делся? И
бросить его не могу.
Выстрел в упор! Я каскадным прыжком (руки вперёд) прыгнул в лодку. С обрыва
-- автоматные очереди. Кричат: "Кончили одного". Наклоняются: "Ранен?"
Стону. Вытаскивают, веду. Хромаю (если покалечен -- меньше будут бить). В
темноте незаметно выбрасываю в траву два ножа.
как-нибудь выкручусь. так не хочется называть свою фамилию -- ведь это --
конец воли.) Бьют по лицу: "Фамилия!" -- "Столяров". Затаскивают в избу,
раздевают до пояса, руки стягивают проводом назад, он врезается. Упирают
штыки в живот. Из-под одного сбегает струйка крови. Милиционер, старший
лейтенант Саботажников, который меня взял, тычет наганом в лицо, вижу
взведённый курок. "Фамилия!" Ну, бесполезно сопротивляться. Называю. "Где
второй?" Трясет наганом, штыки врезаются глубже: "Где второй?" Радуюсь за
Колю и твержу: "Были вместе, убит наверно".
кровать и полулежачего стал равномерно бить по лицу -- правой рукой, левой,
правой, левой, как плывёт. От каждого удара голова ударяется о стену. "Где
оружие?" -- "Какое оружие?" -- "У вас было ружьё, ночью вас видели". Это --
тот ночной охотник, тоже продал... "Да лопата была, а не ружье!" Не верит,
бьёт. Вдруг легко стало -- это я потерял сознание. Когда вернулось: "Ну,
смотри, если кого из наших ранят -- тебя на месте прикончим!"
потом: когда я сказал Коле "к лодке!" -- он побежал в другую сторону, в
кусты. Объяснял, что не понял... Да нет, он весь день порывался отделиться,
вот и отделился. И велосипед он запомнил. По выстрелам он бросился подальше
от реки и пополз назад, откуда мы сюда пришли. Уже как следует стемнело, и
пока вся свора толпилась вокруг меня, он встал во весь рост и побежал. Бежал
и плакал -- думал, что меня убили. Так добежал он до того второго домика,
соседа. Выбил ногой окно, стал искать ружье. Нашел его ощупью на стене и
сумку с патронами. Зарядил. Мысль, говорит, была такая: "Отомстить? Пойти по
ним пострелять за Жору?" Но раздумал. Нашёл велосипед, нашел топор. Изнутри
разрубил дверь, наложил в сумку соли (самое важное показалось или соображать
некогда) -- и поехал сперва просёлком, потом через село, прямо мимо солдат.
Им и невдомёк.)
повезли так в совхоз, километра за два. Тут телефон, по которому лесник (он
был в лодке со старшиной бакенщиков) вызвал по телефону краснопогонников --
потому так быстро и прибыли они, что по телефону, я-то не рассчитал.
приятно, а для пойманного характерная: мне нужно было оправиться по-лёгкому,
а ведь кто-то должен помогать мне при этом, очень интимно помогать, потому
что мои руки скручены назад. Чтоб автоматчикам не унижаться -- леснику и
велели выйти со мной. В темноте отошли немного от автоматчиков, и он,
ассистируя, попросил у меня прощения за предательство: "Должность у меня
такая. Я не мог иначе".
должностей. Все предавали нас по пути, кроме того седогривого древнего
старика.
пить, не дают. Краснопогонники смотрят зверьми, каждый улучает прикладом
толкнуть. Но здесь уже не убьют так просто: убить могут, когда их мало,
когда свидетелей нет. (Можно понять как они злы. Сколько дней они без отдыха
ходили цепями по воде в камышах и ели консервы одни без горячего.)
подойти боятся, даже дрожат. Милицейский лейтенант сидит, пьёт с хозяином
водку, довольный удачей и предстоящей наградой. -- "Ты знаешь, кто это? --
хвастает он хозяину. -- Это полковник, известный американский шпион, крупный
бандит. Он бежал в американское посольство. Они людей по дороге убивали и
ели."
легче ловить, чтобы все доносили. Им мало преимущества власти, оружия,
скорости движения -- им еще в помощь нужна клевета.
на велосипеде с ружьём через плечо. Он видит ярко освещенную избу, на
крыльце -- солдат курящих, шумных, против окна -- меня голого. И крутит
педали на Омск. А там, где меня взяли, вокруг кустов всю ночь еще будут
лежать солдаты и утром прочесывать кусты. Еще никто не знает, что у
соседнего бакенщика пропали велосипед и ружье, он, наверно, тоже закатился
выпивать и бахвалиться.)
лейтенант дает указание доставить меня в село. Опять меня бросают в телегу,
везут в КПЗ -- где их нет! при каждом сельсовете. Два автоматчика дежурят в
коридоре, два под окном! -- американский шпионский полковник! Руки
развязали, но велят на полу лежать посередине, ни к одной стенке не
подбираться. Так, голым туловищем на полу, провожу октябрьскую ночь.
(остальное моё уже пропили). Негромко и оглядываясь на дверь, задает
странный вопрос:
подлец, в какое положение ты меня поставил?
опергруппу, я назвал капитана Воробьёва, пощаженный мной работяга всё
тщательно донес. И теперь у капитана неприятности! Если начальник погони
связан с беглецом, чему ж удивляться, что три недели поймать не могут!..
Говорю, что -- случайность.
селу. В оцеплении -- человек двадцать автоматчиков. Высыпало всё село, бабы
головами качают, ребятишки следом бегут, кричат:
голову и гордо открыто смотрю на народ, пусть видят, что я честный человек.
двадцать лет там будут легенды рассказывать). В конце села меня толкают в
простой голый кузов грузовика с защепистыми старыми досками. Пять
автоматчиков садятся у кабины, чтоб не спускать с меня глаз.
нас от лагеря, мне предстоит теперь отмотать назад. А доро'гой автомобильной
кружной их набралось полтысячи. На руки мне надевают наручники, они затянуты
до предела. Руки -- сзади, и лица мне защищать нечем. Я лежу не как человек,
а как чурка. Да так они нас и наказывают.
каждого толчка меня головой, лицом елозит по дну кузова, царапает, вгоняет
занозы. А руки не то, чтоб на помощь лицу, но их самих особенно режет при
толчках, будто отпиливает наручниками кисти. Я пытаюсь на коленях подползти
к борту и сесть, опершись на него спиной. Напрасно! -- держаться нечем, и
при первом же сильном толчке меня швыряет по кузову, и я ползу как попало.
Так иногда подбросит и ударит досками, будто внутренности отскакивают. На
спине невозможно: отрывает кисти. Я валюсь на бок -- плохо. Я перекатываюсь
на живот -- плохо. Я стараюсь изогнуть шею и так поднять голову, охранить ей
от ударов. Но шея устаёт, голова опадает и бьётся лицом о доски.
скалиться: "Ну, не убежал?" Я прошу дать мне оправиться, он гогочет: "Ну и
оправляйся в штаны, мы не мешаем!" Я прошу снять наручники, он смеётся: "Не
попался ты тому парню, под которым зону подлез. Уже б тебя в живых не было".
зачем портить кулаки, если всё сделает кузов грузовика? Небольного
неизодранного места не осталось на всём моём теле. Пилит руки. Голова
раскалывается от боли. Лицо разбито, иззанозено всё о доски, кожа содрана.
*(5)
головой о доски, один конвоир не выдержал -- подложил мне мешок под голову,
незаметно ослабил наручники и, наклонясь, шёпотом сказал: "Ничего, скоро
приедем, потерпи". (Откуда это сказалось в парне? Кем он был воспитан?
Земляной Андрей
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Бажанов Олег
Прозоров Александр
Самойлова Елена