царапина могла стоить ему жизни.
атлет и даже теоретик атлетизма, умер 22 октября 1967 года от внезапно
налетевшего рака. Его постельной жизни едва хватило, чтобы прочесть эти
главы и уже немеющими пальцами выправить их. Не так представлял он и обещал
друзьям свою смерть! Как когда-то при плане побега, так зажигался он от
мысли умереть в бою. Он говорил, что умирая, непременно [[уведёт]] за собой
десяток убийц, и первого среди них -- [[Вячика Карзубого]] (Молотова), и еще
непременно -- Хвата (следователя по делу Вавилова). Это -- не убить, это --
казнить, раз государственный закон охраняет убийц. "После первых твоих
выстрелов жизнь твоя уже окуплена, -- говорит Тэнно, -- и ты радостно даешь
[[сверх плана]]". Но настигла болезнь внезапно, не дав поискать оружия и
мгновенно отобрав силы. Уже больной, разносил Тэнно мои письма съезду
писателей по разным ящикам Москвы. Он пожелал похорониться в Эстонии. Пастор
тоже был старый узник -- и гитлеровских, и сталинских лагерей.
мемуары палача, а Хват -- спокойно тратить пенсию в 41-м доме по ул.
Горького.
пролив, вершители ГУЛага смотрели, видимо, примирённо. Они понимали их как
явление стихийное, как бесхозяйственность, неизбежную в слишком обширном
хозяйстве, -- подобно падежу скота, утоплению древесины, кирпичному
половняку вместо целого.
оснастили многократно-усиленной охраной и усиленным же вооружением на уровне
современной мотопехоты (те самые контингенты, которые не должны разоружаться
при самом всеобщем разоружении). Здесь уже не содержали [социально-близких,]
от побега которых нет большого убытка. Здесь уже не осталось отговорок, что
стрелков мало или вооружение устарело. При самом основании Особлагов было
заложено в их инструкциях, что побегов из этих лагерей вообще быть [не
может], ибо всякий побег здешнего арестанта -- всё равно, что переход
госграницы крупным шпионом, это -- политическое пятно на администрации
лагеря и на командовании конвойными войсками.
[десятки], а [четвертные], то есть потолок уголовного кодекса. Так
бессмысленное равномерное ужесточение в самом себе несло и свою слабость:
как убийцы ничем не удерживались от новых убийств (всякий раз их десятка
лишь чуть обновлялась), так теперь и политические не удерживались больше
уголовным кодексом от побега.
Единственно-Верной Теории оправдать произвол лагерного начальства, а крепких
здоровых ребят, проползавших всю войну, у которых пальцы еще не разогнулись
как следует после гранат. Георгий Тэнно, Иван Воробьёв, Василий Брюхин, их
товарищи и многие подобные им в других лагерях оказались и безоружные
достойны мотопехотной техники нового регулярного конвоя.
стояли и меньше лет), но эти побеги были жёстче, тяжче, необратимей,
безнадёжней -- и потому славней.
терпелив эти годы, уж так ли покорен.
1949-го из Первого Отделения Степлага (Рудник, Джезказган) бежали два
каторжанина -- Григорий Кудла -- кряжистый, степенный рассудительный старик,
украинец (но когда подпекало, нрав был запорожский, боялись его и блатные) и
Иван Душечкин, тихий белорусс, лет тридцати пяти. На шахте, где они
работали, они нашли в старой выработке заделанный шурф, кончавшийся наверху
решёткой. Эту решётку они в свои ночные смены расшатывали, а тем временем
сносили в шурф сухари, ножи, грелку, украденную из санчасти. В ночь побега,
спустясь в шахту, они порознь заявили бригадиру, что нездоровится, не могут
работать и полежат. Ночью под землей надзирателей нет, бригадир -- вся
власть, но гнуть он должен помягче, потому что и его могут найти с
проломленной головой. Беглецы налили воды в грелку, взяли свои запасы и ушли
в шурф. Выломали решётку и поползли. Выход оказался близко от вышек, но за
зоной. Ушли незамеченными.
ночам. Вода нигде не попадалась им, и через неделю Душечкин уже не хотел
вставать, Кудла поднял его надеждой, что впереди холмы, там может быть вода.
Дотащились, но там во впадинах оказалась грязь, а не вода. И Душечкин
сказал: "Я всё равно не пойду. Ты -- [запори] меня, а кровь мою выпей!"
Ведь Душечкин умрёт -- зачем погибать и Кудле?.. А если вскоре он найдёт
воду -- как он потом всю жизнь будет вспоминать Душечкина?.. Кудла решил:
еще пойду вперед, если до утра вернусь без воды -- освобожу его от мук, не
погибать двоим. Кудла поплёлся к сопке, увидел расщелину и, как в самых
невероятных романах -- воду в ней! Кудла скатился и вприпадку пил, пил!
(только уж утром рассмотрел в ней головастиков и водоросли.) С полной
грелкой он вернулся к Душечкину: "Я тебе воду принес, воду!" Душечкин не
верил, пил -- и не верил (за эти часы ему уже виделось, что он пил её...)
Дотащились до той расселины и остались там пить.
какой-то хребет и спустились в обетованную долину: река, трава, кусты,
лошади, жизнь. С темнотой Кудла подкрался к лошадям и одну из них убил. Они
пили ей кровь прямо из ран. (Сторонники [мира]! Вы в тот год шумно заседали
в Вене или Стокгольме, а коктейли пили через соломинки. Вам не приходило в
голову, что соотечественники стихослагателя Тихонова и журналиста Эренбурга
высасывают трупы лошадей? Они не объясняли вам, что по-советски так
понимается [[мир]]?)
обошли вокруг, но на большой дороге казахи с попутного грузовика требовали у
них документы, угрожали сдать в милицию.
барана. Уже [месяц] они были в побеге! Кончался октябрь, становилось
холодно. В первом леске они нашли землянку и зажили в ней: не решались
уходить из богатого края. В этой остановке их, в том, что родные места не
звали их, не обещали жизни более спокойной -- была обречённость,
ненаправленность их побега.
сломав замок на чулане, муку, соль, топор, посуду. (Беглец, как и партизан,
среди общей мирной жизни неизбежно скоро становится вором...) А еще раз они
увели из села корову и забили её в лесу. Но тут выпал снег, и чтоб не
оставлять следов, они должны были сидеть в землянке невылазно. Едва только
Кудла вышел за хворостом, его увидел лесник и сразу стал стрелять. "Это вы
-- воры? Вы корову украли?" Около землянки нашлись и следы крови. Их повели
в село, посадили под замок. Народ кричал: убить их тут же без жалости! Но
следователь из района приехал с карточкой всесоюзного розыска и объявил
селянам: "Молодцы! Вы не воров поймали, а крупных политических бандитов!"
что это чечен, принёс арестованным хлеба, баранины и даже денег, собранных
чеченами. "Эх, -- говорит он, -- да ты бы пришёл, сказал, [кто] ты -- я б
тебе сам всё дал!.. (В этом можно не сомневаться это по-чеченски). И Кудла
заплакал. После ожесточения стольких лет сердце не выдерживает сочувствия.
отобрали (для себя) всю чеченскую передачу, но [вообще не кормили]! (И
Корнейчук не рассказал вам об этом на Конгрессе Мира?). Перед отправкой на
кустанайском перроне их поставили на колени, руки были закованы назад в
наручниках. Так и держали, на виду у всех.
благополучного города -- мимо этого коленопреклонённого скованного седого
старика, как будто с картины Репина, все бы шли, не замечая и не
оборачиваясь -- и сотрудники литературных издательств, и передовые
кинорежиссеры, и лекторы гуманизма, и армейские офицеры, уж не говорю о
профсоюзных и партийных работниках. И все рядовые, ничем не выдающиеся,
никаких постов не занимающие граждане тоже старались бы пройти, не замечая,
чтобы конвой не спросил и не записал их фамилии, -- потому что у тебя ведь
московская прописка, в Москве магазины хорошие, рисковать нельзя... (И еще
можно понять 1949 год, -- но разве в 1965-м было бы иначе? Или разве наши
молодые и развитые остановились бы вступиться перед конвоем за седого
старика в наручниках и на коленях?)
подпорченные, или ссыльные. Они стали стягиваться около арестованных,
бросать им махорку, папиросы, хлеб. Кисти Кудлы были закованы за спиной, и
он нагнулся откусить хлеба с земли, -- но конвоир [ногой выбил хлеб из его
рта]. Кудла перекатился, снова подполз откусить -- конвоир отбил хлеб
дальше! (Вы, передовые кинорежиссеры, снимающие безопасных "стариков и
старух"! -- может быть, вы запомните кадр и с этим стариком?) Народ стал
подступать и шуметь: "Отпустите их! Отпустите!" Пришёл наряд милиции. Наряд
был сильней, чем народ, и разогнал его.
однообразии может быть легче понимается главное?
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Посняков Андрей