Чтение 28–й страницы книги ~Год лемминга~

что рот пришлось закрыть. К тому времени я уже начал догадываться, что
означают мои внезапные боли.

Что мне нравилось в подготовительном интернате, так это его
местоположение: лесной массив за Клином - кажется, бывшие охотничьи
угодья высокопоставленных рыл, - сосновый воздух, настоящая, хоть и
переплюйная речка. В жилой корпус нас набилось столько, что кровати в
спальнях пришлось устанавливать в два яруса, как нары. Ни прежде, ни
потом я не видел такого количества шкетов в одном месте. Как нам стало
известно впоследствии, наш подготовительный интернат был лишь одним из
пяти или шести подобных заведений, вдобавок не самым крупным.

Любопытно, что детдомовцы в интернате не преобладали. Не знаю, кто
пустил такой слух, но многие родители, приведшие своих чад, были свято
убеждены в том, что Школа - это что-то вроде новейшей финансовой
академии закрытого типа. Никто и не думал их в этом разубеждать. Много
позднее один из преподавателей сказал мне в приватной беседе: "Зачем?
Человеку абсолютно все равно, откуда его отчислили".

Неделю нас не трогали, по крайней мере внешне. Благодать!.. Потом
от корпусов интерната один за другим отвалили несколько битком набитых
автобусов, и в спальнях стало попросторнее. Мы начали ходить на
обычные школьные занятия, но вообще-то обстановка поначалу мало
отличалась от детдомовской, разве что воспитатели были чуточку
внимательнее к нам. На самом деле мы, не догадываясь о том, были под
наблюдением постоянно. Не так уж трудно развесить везде, где только
можно, скрытые камеры, тем более если здание строилось с учетом
необходимости тотальной слежки. Уж не знаю, какой штат психологов
обслуживал интернат, только работу они проделали колоссальную. Недели
через три двухэтажные нары в спальнях разобрали за ненадобностью -
половина воспитанников без всякого шума вернулась туда, откуда
прибыла. И вот тогда-то за нас взялись по-настоящему.

Пошли тесты.

Я абсолютно убежден, что большей их части мы просто не заметили,
меньшую же часть приняли за события случайные, но всегда требующие от
нас той или иной реакции.

Отсев шел безжалостный. Школа, как я уяснил впоследствии, не
воспитывала _особых_ людей и вовсе не ставила перед собой такой
задачи. Она всего лишь отсеивала _неособых_. Не мне судить Кардинала,
искренне считавшего педагогику худшей разновидностью лженауки, - тем
более что я с ним почти согласен. У него была иная задача. В своем
любимом детище он применял методы чудовищно расточительные, но зато
предельно эффективные.

Иногда нас специально оставляли в покое на несколько дней - никаких
занятий, минимум внимания воспитателей - и смотрели, какую блажь мы
учиним от скуки.

Через год нас перевели в другое здание, более соответствующее
своими размерами нашим поредевшим рядам, а в большой корпус запустили
новую партию шкетов. Через два года нас осталось не более пятнадцати
процентов от первоначального числа.

И тогда пришла очередь Школы.

От нас уже не скрывали, кто мы такие и к чему готовимся. Наоборот,
в первый же день в стенах Школы нас собрали вместе и объявили истину
во всеуслышание. Помню, до меня тогда только и дошло, что мне,
возможно, предстоит со временем стать о-очень большим начальником, и я
от гордости аж вспотел. На самом деле и это было психологическим
тестом, только в Школе нашу реакцию отслеживали куда тщательнее.

Вначале то, что происходило в мои первые дни в интернате,
повторилось почти один к одному, с той несущественной разницей, что
кровати были все-таки одноярусные. К моему некоторому удивлению, не
все абитуриенты вышли из подготовительных интернатов, были ребята и со
стороны. Несомненно, Кардинал считал, что в поисках жемчужных зерен не
грех перекопать как можно больше навозных куч.

Из первых лет обучения в Школе запомнился один эпизод.

Знаете, как это бывает: ты высунув язык решаешь задачу, а твой
сосед сзади, слывущий самым крутым в группе, многозначительно пинает
твой стул или даже, притянув тебя за ухо, шепчет нарочито мерзким
голосом, что если ты не решишь задачу и ему, то на ближайшей перемене
будешь иметь с ним дело... Помню, я послал "пахана" подальше и
заработал на этом очко. Нет, я не такой храбрый, просто я вовремя
ощутил укол в затылке. Поддайся я - и меня немедленно взяли бы на
заметку как возможного кандидата на отчисление из Школы. А "пахан"
собрал вещички в тот же день.

Вообще-то это был довольно редкий случай; как правило, нельзя было
догадаться, почему отчислен тот или иной кадет. Мы общались с младшими
и ничем не могли им помочь - а как хотелось покровительственно
поделиться! В тех редких случаях, когда мы о чем-то догадывались,
приемы "педагогов" менялись радикально и быстро.

Свободного времени поначалу хватало. И очень не зря: кто-то сверху,
невидимый, нацеливая на нас лупу, приглядывался. До поры до времени
его не интересовали наши успехи в учебе; первичный отсев шел по
совершенно иным признакам. То, что происходило в интернате, в самом
лучшем случае сошло бы за вырубку в карьере безобразной мраморной
глыбы. Теперь с нее снималось лишнее.

Может быть, таким образом удалось бы изваять прекрасную статую, не
знаю. Школа не ставила перед собой такой задачи. Лучше было изгнать
годного, чем оставить внушающего сомнения, - этот принцип проводился в
жизнь с железной последовательностью.

Ничего этого мы не знали. Случалось, что кровать соседа вдруг
оказывалась пустой. Это вызывало удивление и расспросы. Нам сухо
отвечали, что кадет вернулся в свой прежний детдом или к родителям -
откуда он там прибыл. Черт знает почему на начальном цикле обучения мы
крайне редко были свидетелями процесса "собирания вещичек" - может
быть, это делалось для того, чтобы не нервировать нас понапрасну.

Отчисленных быстро забывали.

Сильно поредевшие группы сливали в одну из двух-трех. К концу
первого года обучения из двадцати двух групп осталось девять. Мы еще
не догадывались, что к моменту выпуска должна была остаться лишь одна,
как всегда бывало на более "ранних" потоках. Да и та обычно неполного
состава.

Наш поток не стал исключением. Четыре группы - вот что осталось от
нашего потока после второго года в Школе. Одиннадцать человек - перед
выпуском.

Лет в семнадцать мне попалась в библиотеке сильно зачитанная книжка
об иезуитских колледжах. Помню, я был поражен сходством методов
(тотальная слежка, немедленный отсев нежелательных) и долго
развлекался, находя все новые и новые параллели со Школой. Методы
различались лишь постольку, поскольку различались цели, а еще нас не
заставляли шпионить друг за другом, но, охватив методику в целом, я
поразился простой мысли: все уже придумано! Можно долго и в
подробностях дописывать приложения, но нельзя изменить основу! Человек
- всюду одно и то же, хоть при Игнатии свет Лойоле, хоть при самой
расчудесной народной демократии с Кардиналом на заднем плане.

"Читал?" - спросил я Сашку Кисселя, показав потрепанную не одним
поколением кадетов книжку. "Угу", - только и ответил он, и мы
обменялись понимающими взглядами.

Собственно, я, как и многие, в душе ничего не имел против отсева.
Мне было комфортно. Резец скульптора выгрызал в мраморе ниши.
Отбраковка нечестных, подлых, корыстных, ноющих, заискивающих,
доносчиков, гегемонов кулачного права, чрезмерно замкнутых,
неуравновешенных и просто неудачливых сделала свое дело. Нельзя
сказать, что к двенадцати годам меня окружали сплошь друзья - были и
враги, в том числе враги непримиримые, но я их уважал.

И тогда за нас взялись по-настоящему.

Вдруг резко, без всякого предупреждения возросло количество
занятий. Мы взвыли. Двенадцать уроков в день считались нормой, десять
- праздником. Я едва удержался от слез, когда в конце недели нам
объявили, что выходных дней не будет, а один парнишка в тот же день
пристал к воспитателю с просьбой отчислить его из Школы.

Просьбу удовлетворили.

Кое-как, с чугунными головами и скрипом зубовным мы дотянули до
осенних каникул, и тут нас ждал новый удар. Один день - столько нам
было отпущено на восстановление свернутых в крендель мозгов. Нас
просто-напросто испытывали на прочность. Одновременно шли испытания на
интеллект, и можно было заметить, что на первое место педагоги ставили
качество и самобытность решения логической задачи, и лишь на второе -
скорость решения.

Обычная школьная программа, правда, со всеми известными
приложениями, не более, - но уж от души! Плюс зачем-то латынь,
пригодившаяся впоследствии очень немногим. Со временем я стал
подозревать, что подручные Кардинала исповедовали нехитрый принцип:
вали больше, не все ли равно, чем загружать мозги, главное, чтобы
работали, а качество из количества как-нибудь само произрастет.

Помню парнишку, отчисленного после того, как он не смог с ходу
ответить на вопрос, каков период обращения Солнца вокруг оси...

Спортивные занятия были обязательными. Кой черт, мы были рады
загонять себя до изнеможения, чтобы потом свалиться на кровать без
задних ног, сладко чувствуя каждой мышцей такую приятную всякому
живому существу усталость физическую, побившую в неравной борьбе
гнусную усталость ума, - все-таки умственное и физическое в человеке
глубоко антагонистичны, а гармоничных исключений кот наплакал:
Пифагор, Леонардо да Винчи и, пожалуй, Ломоносов.

На второй месяц такой жизни я частенько жалел, что родился на свет.