старику, заговорил с ним медленно, нажимисто, с расстановкой: - Больше вы
уже не будете видеть. Вы здоровы, скоро пойдете домой, потому что у вас
ничего нет, - ничего у вас не болит Понимаете? Вернетесь к сыну, к
семье...
места.
выразилось такое отчаяние, что Марглевский даже просиял. Он отступил на
шаг, словно не желая заслонять собою вызванный им эффект, и лишь едва
заметным движением прижатой к груди руки указывал на стоявшего перед ним
человека.
ступая, подошел к пюпитру. Положил на него свои огромные, квадратные руки,
с которых болезнь согнала загар и въевшуюся в грубую кожу грязь. Только
прозрачно-желтые мозоли, словно сучки на древесном срезе, сверкали На его
ладонях.
сделать... зачем же, господа, со мной занимались? Я уж там... что так уж
меня кидало во все стороны, этот электрик или как его там... но вот если
бы мне остаться... В избе голым голо, сыну на четыре рта не нагорбатиться,
чего уж мне туда? Еще бы если работать мог - да, но руки-ноги не
слушаются. Какая с меня польза? Мне уж недолго, чего мне надо-то, вишь,
оставьте меня тут, оставьте...
меняться: радость уступила место изумлению, тревоге, наконец, его исказил
едва сдерживаемый гнев. Он дал знак санитару, который быстро подошел к
старику и схватил его под локти. Тот инстинктивно рванулся, как всякий
свободный человек, но тут же обмяк и, не сопротивляясь, позволил себя
увести.
обеими руками водрузив на нос очки, противно скрипя новыми ботинками,
двинулся к пюпитру; он уже открыл было рот, когда из задних рядов раздался
голос Каутерса:
полной миске!
сможете высказать потом! - прошипел Марглевский. - Больной этот, коллеги,
бывал во власти экстатических состоянии, его обуревали возвышенные
чувства, которые он теперь не в силах передать... Перед болезнью он был
дебил, не так ли, почти кретин, я его вылечил, но, если так можно
выразиться, мозгов ему маслом смазать не мог... То, что он тут
воспроизвел, это увертки, хитрость, нередкая у кретинов. Симптомы тоски по
болезни я наблюдал у него в течение длительного времени...
очки, подпер языком нижнюю губу, покачался на пятках и проговорил:
наклонился к Носилевской и пригласил ее к себе. Она немного удивилась - не
поздно ли? - но все-таки согласилась.
Ригера за пуговицу, что-то возбужденно доказывал. Каутерс молча грыз
ногти.
выложил на тарелочки остатки кекса и не забыл об апельсиновой настойке,
которую недавно прислала ему тетушка Скочинская. Выпил рюмку, потом вдруг
вспомнил, что ему надо заглянуть в третий корпус, кашлянул, извинился и
вышел из комнаты с чувством хорошо исполненного долга.
Секуловскому, подошел к окну - тут его и настиг Юзеф-старший.
семнадцатой, вы же знаете, выкобенивается.
говорил, что тот "дает". "Выкобенивание" было уже симптомом более
серьезным.
по-лягушачьи мужчиной в халате, который, издавая воинственные - никого,
правда, не пугавшие - крики, скалил зубы, мотался из стороны в сторону,
далеко выбрасывая ноги, и, подлетев к кровати, разодрал простыню.
Вы - такой спокойный, культурный человек, а устраиваете бузу?
головой и длинными пальцами безгорбого горбуна. Смутившись немного, он
пробормотал:
Ригер. Простите, не буду больше...
дежурите, ни гугу.
это прозвучало чересчур уж по-домашнему, он, подстегиваемый чувством
служебного долга, поправился: - Ну, не надо делать глупостей. Я или доктор
Ригер - все едино. А то отправят вас сейчас на шок, на что это вам?
зубы в дурацкой улыбке. Это был, отмечалось в истории болезни, дебил,
обладавший, однако, немалой смекалкой, которую не удавалось описать
бытующими в диагностике формулами. Стефан заглянул в другую палату. На
ближайшей к дверям койке что-то бормотал, укрывшись с головой одеялом,
ветеран лечебницы, идиот. Остальные больные сидели, только один топтался
подле своей кровати.
желтоватыми глазами и беззубым ртом. Бормотание стало громче.
восемь тысяч шестьсот тридцать?
чуть ли не молитвенно, - и спустя некоторое время выдавил из себя:
вычислитель, который множит и делит шестизначные числа безо всякого труда
в течение нескольких секунд. По приезде в лечебницу Стефан пытался
расспросить его, как он это делает, но в ответ слышал лишь гневное
бормотание. Однажды, не устояв перед лакомством (Стефан принес ему дольку
шоколада), идиот обещал открыть свою тайну. Побормотав и изойдя шоколадной
слюной, он выговорил: "У меня... там такие ящички в голове. Это прыг,
скок. Тысячи тут... мальены тут... и прыг, скок. И здесь. И готово". -
"Как это - готово?" - разочарованно спросил Стефан.
велик. Он побормотал еще и прогнусавил:
задумчивости постоял в ногах его кровати.
для самоутверждения? На Стефана порой нападал страх, в эти мгновенья ему
казалось, что он должен повиниться перед всеми, на коленях выпрашивать у
них прощения за то, что он вот такой нормальный, что иногда он радуется,
что забывает о них...
- французский католический писатель и публицист], Стефан заговорил о
ценностях христианской этики, но Секуловский не дал ему закончить. Стоя с
намыленным лицом перед зеркалом, он так решительно замахал кисточкой, что
пена разлетелась во все стороны.
террористическая организация, массирует души вот уже две тысячи лет, и
что, какой результат? Для одних это - симптомы, для других - откровения.
полагал, что он размышлял о ней "изнутри". Сам себя почитал гением.
стороны, и вы, мусорщики человеческих душ, не знаете о нас ничего.
чистых форм, взращенных в питательной среде разных литературных групп. Быт
там один такой молодой писатель. Все давалось ему удивительно легко.
Фотографии в газетах, переводы, интервью, вторые издания. Я всему этому
завидовал до судорог. Я умел созерцать ненависть, как Будда - небытие.
Как-то по пьяному делу мы познакомились. Он был уже совеем тепленький: со
слезами на глазах признался, что завидует моей элитарности, камерности.
Что я такой замкнутый, что в стихах я так скуп на слова. Что мое
одиночество таит в себе такую энергию, что такое оно независимое. Назавтра
мы уже раззнакомились. Вскоре он написал эссе о моих вещах: eine
Шилова Юлия
Маккэфри Энн
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий