Чтение 28–й страницы книги ~Будни и месты профессора Плотникова~

молодости. Придя с институтской скамьи в лабораторию НИИ, куда был
направлен на работу, он представился:

- Алексей. Можно просто Алеша...

И тут Александр Васильевич Дыкин, пожилой интеллигентный человек в
давно вышедшей из моды, а когда-то столь распространенной толстовке, автор
учебника для техникумов, прочитал ему вежливую нотацию, суть которой
сводилась к фразе "положение обязывает":

- Вы инженер, молодой коллега!

С тех пор Плотникова коробило обращение на "ты". Этому слову,
звучавшему так привычно в детстве и юности, зрелые, солидные люди зачастую
придавали неуважительный смысл. Сам профессор ни разу не сказал "ты" ни
сотруднику, ни студенту.

Однажды Алексей Федорович получил приглашение на юбилейный банкет к
знакомому, руководившему крупным НИИ, и оказался там белой вороной. Все
остальные были директорами и главными инженерами предприятий. В их устах
"ты", с которым они обращались друг к другу, выглядело как пароль, или,
точнее, знак свойства.

Второе "я" Плотникова усмотрело в этом аналогию с масонской ложей.
Профессор подумал тогда, что сидевшие за праздничным столом мужчины -
холеные, знающие себе цену, равные среди равных - наверняка и подчиненным
говорят "ты", но в ответ слышат само собой разумеющееся "вы". И
воспринимают его как должное. Проверяя себя, он поинтересовался у соседа
по столу, так ли это на самом деле. Тот добродушно и капельку
покровительственно рассмеялся:

- Вот чудак! Да если я скажу своему подчиненному "вы", он
расстроится, решит, что я его распекаю. "Ты" для него ну... вроде
поощрения, что ли!

"Слава богу, меня таким манером не поощряли..." - грустно порадовался
Плотников.

В компании просветителей "ты" тоже было выражением приязни. Сидевшая
рядом с Алексеем Федоровичем дама, доцент ленинградского вуза, пояснила,
что они знают друг дружку много лет и раза два в год по зову Володи
слетаются в какой-нибудь город.

- Как коршуны на добычу, - не удержавшись, ляпнул Плотников.

- Что-что? - к счастью, не разобрала дама-доцент.

- Это я так, сам с собой...

- Ты слушай, что говорю... Слетаемся мы, значит, и пропагандируем
научные знания.

- Бесплатно или за деньги?

Дама-доцент не уловила иронии.

- Путевки, командировочные... Понемножку набегает! Так что совмещаем
приятное с полезным!

Шум за столом еще более усилился. Плотников с трудом разбирал обрывки
фраз:

- А я ему говорю: "Шел бы ты, братец..."

- Где здесь наука, спрашиваю?

- Стану я за пятерку...

Философиня едва успевала подносить бутылки. Она была счастлива: вечер
удался на славу!

У Плотникова разболелась голова.

- Наш Володька во мужик! - ударил в ухо жаркий шепот соседки. А
затем...

- Как вы сказали? - машинально переспросил Алексей Федорович, не веря
ушам.

Дама-доцент (она, кстати, читала публичные лекции по этике и
эстетике, а также по вопросам морали) со вкусом, отчетливо, чуть ли не по
слогам повторила непечатное выражение, коим закончила дифирамб "Володьке".

Плотников оторопел.

"Что это, бравада? Издержки эмансипации? - размышлял он, вслепую
орудуя вилкой. - Вряд ли... Бог мой, все ясно! Хождение в народ!"

Поднялся с бокалом профессор Володя. Он проникновенно и обстоятельно
говорил о священном долге интеллигенции, об исторических традициях русских
интеллигентов, о высокой миссии тех, кто посвятил себя пропаганде научных
знаний среди широких слоев населения.

Ему внимали с благоговением. Философиня сияла.

Выпили за русскую интеллигенцию. Заговорили о кино, которое, увы, не
всегда выполняет моральную функцию.

Особенно горячился черноволосый человек с рыхлым лицом.

- Ученый секретарь нашего ученого совета, - шепнула дама-доцент.

Черноволосый возмущался тем вопиющим фактом, что центральное
телевидение вот уж который Новый год показывает безыдейный фильм "Ирония
судьбы, или С легким паром", а может быть, наоборот - "С легким паром, или
Ирония судьбы". Но так либо иначе, а вредная дрянь.

- По-моему, хорошая картина, - не согласился Плотников.

Черноволосого словно током ударило.

- Хорошая? - взвился он. - Где же в ней общественное звучание? Где,
спрашиваю? К чему она зовет? Вот фильм... - черноволосый назвал
трагическую ленту о минувшей войне, - разве может с ним сравниться
какая-то пошлая комедия?

- Почему пошлая?

- Интеллигентный человек напивается, его засовывают в самолет, хотя
всем известно, что пьяного туда не пропустят. Другой интеллигент, не
снимая шубы, принимает душ. Нонсенс!

- Вы зря сравниваете эти два фильма, - сказал Плотников, сдерживая
раздражение. - Они совершенно разные по жанру. А насчет преувеличений... В
комедии такой прием допустим, на то она и комедия. Без юмора...

Но черноволосый и слушать не хотел.

- Мы, интеллигенты, должны быть непримиримыми к чуждым явлениям в
искусстве. Наш долг...

И Алексей Федорович неожиданно для самого себя взорвался. Обычно
выручала ирония, дававшая мирный выход закипавшим эмоциям. Диалог со
вторым "я" позволял сформулировать иногда резкую, но обычно уравновешенную
оценку всему происходящему. Здесь же оба "я" объединились в бурном
протесте.

- Какие вы, к черту, интеллигенты?! Пижоны, шабашники! Кто дал вам
право говорить от имени интеллигенции? Произносите высокие слова с
лекторской трибуны, а потом слюнявите рубли?

Вмиг разлилась тишина. Философиня, как стояла с бутылкой в руке, так
и превратилась в изваяние.

- А знаете, братцы, - раздумчиво проговорил профессор Володя. - В
этом что-то есть... Похоже на сермяжную правду!

Притихшие просветители начали откланиваться.

- Вы испортили чудесный вечер, - сказала философиня Плотникову.

Придя домой, Алексей Федорович долго не мог успокоиться. Мерил шагами
комнату, ворчал себе под нос:

- Тоже мне "странствующие рыцари"! А ведь уверены, что сеют разумное,
доброе, вечное...

Затем вынул из книжного шкафа том Сервантеса и полночи читал...

* * *

- Вам привет от Дон Кихота.

- От кого? - не расслышал Леверрье.

- От Дон Кихота Ламанчского, рыцаря печального образа, - повторил
Милютин. - Я рассказывал ему о вас. Мы вместе странствовали. Поразительно
учтивый человек!

"Дабы вы уразумели, Милютин, - сказал он мне при первой встрече, -
сколь благодетельно учреждение, странствующим рыцарством именуемое, я хочу
посадить вас рядом с собой, и мы будем с вами как равный с равным, будем
есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем
рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на
свете уравнивает".

- Вы сошли с ума, Милютин, - заявил Леверрье убежденно. - Я был
уверен, что этим кончится.

- То же самое думают о Дон Кихоте! Скажите, я похож на него?

- Скорее на Мефистофеля, - проворчал Леверрье.

- А между тем, - с сожалением молвил Милютин, - мое призвание -
воевать с ветряными мельницами.

- Вот как?

- Завидую вашей основательности, Луи. Вы не ведаете сомнений, уверены
в своей системе ценностей. Ваша Вселенная стационарна...

- Не нужно мне льстить, Милютин. Впрочем, ваши комплименты весьма
сомнительны. Их подтекст: "Ну и ограниченный же вы человек, Луи!"

- Я говорю искренне. Что же касается Дон Кихота и Мефистофеля, то для
вас они два противоположных полюса, а для меня - две проекции одной и той
же точки. В этом, как в фокусе, вся разница между нами. Но неважно...
Перед расставанием Дон Кихот сказал мне...

- Ваша шутка зашла слишком далеко, - рассердился Леверрье.

- Это не шутка, - возразил Милютин. - Уезжая из Барселоны, Дон Кихот
обернулся и воскликнул:

"Здесь была моя Троя! Здесь моя недоля похитила добытую мною славу,
здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива, здесь помрачился блеск
моих подвигов, одним словом, здесь закатилась моя счастливая звезда и
никогда уже более не воссияет!"

Вы бы слышали, Луи, каким тоном он произнес это "никогда"!

- Я всего лишь инженер, - устало проговорил Леверрье. - У меня голова
пухнет от вашей эквилибристики. Догадываюсь, что вы придумали нечто
сногсшибательное. Но вместо того, чтобы раскрыть суть, сочиняете небылицы.

- Знаете, Луи, чем старше я становлюсь, тем чаще ловлю себя на этом