Чтение 28–й страницы книги ~Дневник, найденный в ванне~

облицованную кафелем стенку, поджал колени к подбородку и вернулся к своим
размышлениям.

Эрмс, сердечный Эрмс. С ним дело обстояло хуже. Если бы я даже не
подозревал его в двойной игре по отношению к Зданию, то и тогда я все
равно не доверял бы ему.

При всей искренности, с которой он ко мне относился, он ни разу даже
не заикнулся о моей миссии. Все, что он говорил, состояло из комплиментов,
которых я не заслужил, и общих слов, которые ничего не значили.

Вняв моим просьбам, он передал мне, наконец, инструкцию, которую у
меня выкрали у Прандтля. "Оставим пока в покое инструктора, - подумал я, -
гораздо важнее сейчас сама инструкция. Если Эрмс дал мне ее, зная, что я
недолго буду радоваться обладанию ею, то сделал он это, пожалуй, затем,
чтобы я мог в нее заглянуть".

А была ли вообще инструкция? Ведь она должна была быть составлена
специально для меня, представлять план моих якобы столь важных и
ответственных действий, содержать описание сущности миссии, но в таком
случае ей и следовало выглядеть как мой дневник, как какая-то история о
судьбе затерявшегося в Здании человека. Или так внешне выглядит, как меня
пытались убедить, шифр?

Да, он вполне мог так выглядеть, если подходить к этому с точки
зрения Прандтля, который продемонстрировал мне, что можно расшифровать
даже трагедии Шекспира. А в самом ли деле можно? Ведь относительно этого я
располагал лишь его заверениями.

Машина-дешифратор?.. Да ведь не было никакой машины, была лишь
женская рука, которая через отверстие в стене подавала соответствующим
образом приготовленные ленты.

Пожалуй, я увяз окончательно. Кислота скептицизма разъедала все.
Следовало, наверное, отказаться от столь радикального подхода. Оставалась,
правда, еще одна зацепка: это поведение Прандтля в дверях, словно он хотел
мне что-то сказать, признаться мне в чем-то, и взял свои слова назад
прежде, чем они слетели с кончика его языка. Выдох и выражение его глаз в
ту минуту.

Нельзя пренебрегать этим непроизвольным актом, и не только из-за его
выразительности, но и потому, что он должен был скрывать нечто больше, чем
просто жалость: ведение о моей судьбе, о том, что ожидает меня в Здании.
Прандтль был единственным человеком из всех, с кем я встречался, который
почти переступил круг анонимного приказа, сославшись, впрочем, на его
бремя. Что далее? Было ли так уж важно то, что Прандтль знал о роли,
которая мне предназначается? И без этого его движения мне было известно,
что меня вызвали в Здание, впустили, поручили миссию с какой-то
определенной целью. "Вот так открытие!" - подумал я не без раздражения,
слегка даже устыдившись такого псевдосенсационного результата напряженных
размышлений.

Мои раздумья были прерваны шевелением спавшего, который, постанывая,
перевернулся на другой бок, закрыл почти все лицо полой пиджака и снова
замер, размеренно дыша.

Я смотрел на его сморщенный во сне лоб, на уголок кожи между темными,
припорошенными сединой волосами на висках, и, постепенно переставая его
видеть, возвращался к концепции, которая пришла мне в голову уже давно, но
как давно - того я сказать не мог. Действительно ли все это было
развивающимся все дальше и дальше, все более ширившимся испытанием?

При таком допущении становились объяснимыми и необходимыми многие в
той или иной мере загадочные явления, а именно, постоянные задержки с
вручением мне инструкции, ознакомления меня с миссией - с этим
предпочитали не торопиться, желая, видимо, сначала всесторонне исследовать
мое поведение в неожиданных противоречивых ситуациях. Это было
одновременно и изучение индивидуальной стойкости (мне показалось, что
совсем недавно я где-то слышал этот термин), и что-то типа разминки,
закалки или тренировки перед собственно миссией. Естественно, делалось
все, чтобы скрыть от меня сущность этого испытания, иначе бы я знал, что
действую в искусственных, неопасных ситуациях, и в результате вся
процедура потеряла бы смысл.

Однако ведь я догадался о фиктивности разворачивающихся вокруг меня
событий. Означало ли это, что моя проницательность в этом отношении была
незаурядной?

Я даже вздрогнул, скорчившись на краю ванны, подтянув повыше колени,
ибо мне вдруг показалось, что я обнаружил в событиях их общую,
чрезвычайную существенную черту.

А именно, за какие-то десять с небольшим часов, почти в самом начале
моего пребывания в Здании, я наткнулся на действующих в нем агентов врага.

Был лейтенант, задержанный в коридоре, когда мы покинули Отдел
Экспозиций, первый мой провожатый, был бледный шпион с фотоаппаратом,
затем - старичок в золотых очках и капитан-самоубийца, а также было весьма
подозрительное поведение Эрмса - итого пять агентов, выявленных или
полувыявленных в течение очень короткого времени. Это было более, чем
невероятно, прямо-таки невозможно, ведь Здание не могло находиться в
состоянии столь далеко зашедшего разложения, такой массовой всеобщей
инфильтрации. Открытие уже одного вражеского агента давало бы пищу для
размышлений, а четырех или пяти - выходило за границы правдоподобия. Здесь
и должен скрываться ключ. Итак, испытание, маска.

Однако эта концепция не долго меня удовлетворяла.

Рай вражеских агентов с открытыми сейфами, набитыми секретными
документами, шпионы, на которых я натыкался на каждом шагу - да, это могло
быть театром, но смерти? Могли ли они быть результатами приказов? Слишком
хорошо помнил я последние движения этих тел, их конвульсии, коченение,
чтобы сомневаться в истинности умирания. Это не могло быть приказом, не
могло быть подстроено, чтобы ввести меня в заблуждение, и не потому, что
Зданию не чуждо было милосердие, ничего подобного! Решиться на такое
безвозвратное действие не позволял именно холодный расчет: какая польза
могла быть от убийства высокопоставленных ценных работников на глазах
третьего, только потенциального - ведь не окупится вербовка новичка ценой
двойной потери!

А потому гипотезу расставленных декораций следовало отвергнуть из-за
этих смертей. Следовало ли? Сколько уже раз, двигаясь бессознательно
хаотически, словно былинка в воздушном потоке, соломинка в ручье, не
ведая, что буду делать в следующую минуту, я так или иначе всегда попадал
в места, для меня предусмотренные, словно бильярдный шар на сукне, словно
точка приложения рассчитанных математически сил - здесь предвидели каждое
мое движение, предвидели мои мысли вплоть до той самой минуты, с ее
внезапной опустошенностью и головокружением, везде присутствовало
обращенное на меня огромное незримое око. То все двери поджидали меня, то
все оказывались закрытыми, телефоны вели себя очень странно, ответов на
мои вопросы никто не давал, словно бы все Здание пронизывал направленный
против меня заговор, а когда я приближался к тому, чтобы разъяриться,
обезуметь, меня успокаивали, окружали благожелательностью, чтобы затем
внезапно какой-нибудь сценой или намеком дать мне понять, что известно
даже о моих мыслях.

Не знал ли Эрмс, отсылая меня в Секцию Поступлений, что я поступлю
наперекор ему, что пойду в ванную - и потому нашел я здесь этого человека,
а теперь попросту коротаю время, ожидая его пробуждения?

Да, так оно и было. Но при этом всеведение Здания почему-то
допускало, что оно все было насквозь изъедено _т_е_м_и_, и эта
убийственная для него инфильтрация пронизывала все уровни. Или же этот рак
измены был моей выдумкой, химерой?

Я предпринял еще одну попытку - попытался проследить за самим собой.
Сначала - хотя до конца я никогда в этом не был уверен - я решил, что был
удостоен высокой чести. Встречаемые препятствия я принимал за
организационные промашки, проявляя при этом скорее удивление и нетерпение,
нежели беспокойство, считая их пороками, свойственными всякой бюрократии.
По мере того как инструкция все более изощренно ускользала от меня, я стал
прибегать ко все более смелым уловкам, все менее чистым ввиду того, что
все они сходили мне с рук.

При этом во мне крепло убеждение, что порядочность здесь не в почете.
Я то выдавал себя за инспектора свыше, то с целью получения необходимой
информации использовал, словно украденное оружие, услышанные от
капитана-самоубийцы цифры, заключавшие в себе нечто страшное.

Ложь эта, нараставшая по мере того, как передвижения мои постепенно
превращались в гонку, гонка - в метания, и, наконец, метания - в бегство,
давалось мне все проще и все с меньшими муками совести.

Все здесь обманывало, все трансформировалось, изменяло значение, а я,
делая вид, что не замечаю этого, не прекращал попытки заполучить в свои
руки зримый знак, доказательство моей миссии, хотя уже тогда появились у
меня сомнения, не оказалось ли это мнимое повышение на самом деле
понижением и не для того ли меня заставляют хитрить, прятаться под столом,
присутствовать при внезапных и ужасных смертях, чтобы потом преследовать
и, загнав в ловушку, вынуждать давать неправдоподобные объяснения?

Обманутый, обкраденный, оставленный без инструкции, даже без надежды
на ее существование, я пытался объясниться с кем-нибудь, оправдаться, но
поскольку никто не хотел меня выслушать, хотя бы лишь затем, чтобы
опровергнуть мои предположения, бремя моих не совершенных преступлений
становилось все тяжелее, пока, наконец, меня не охватило безумное
стремление обрести участь осужденного, принять на себя во всей полноте
несуществующую вину, спешно довести себя до своей гибели. Я стал искать
судей уже не для того, чтобы реабилитировать себя, а чтобы дать показания,
любые, какие только захотят. И снова фиаско! Потом, у адмирадира, я
принялся фабриковать из себя предателя, лепить его по образу и подобию
своих собственных представлений, прибавляя отягчающие вину обстоятельства,
роясь в ящиках - и снова никакой реакции!

Погружаясь в пучину обманутых ожиданий, в чудовищный страх перед
оскверненным памятником собственной гибели, переходя с минутной