Михайловича, как теоретика, очень ценю его эрудицию, только скучно, знаете,
жить на рю де Каруж.
Но даже возле квартиры было шумно. В коридор из-за приотворенной двери
неслись столбы синего дыма, шумы, крики сплетшихся голосов. Сквозь них
выговаривала балалаечная барыня. И кто-то пляшущий выкрикивал: - "Скыгарки,
мотыгарки, судыгарки, падыгарки".
необыкновенной легкостью выкидывающего короткие ноги.
неповинующимся голосом:
Первый, задохнувшимся от пляса телом, бросился Чернов с криком. - Кормилец
наш, дорогой! - Савинков почувствовал, как силен Чернов, обнявший
стопудовыми руками, целовавший в небритые щеки.
бесстрашного боевика Павла Ивановича! Ура!
руку Швейцер. Поздоровалась Дора. Савинков прошел с ними к столу. Стол уже
устал от вечеринки, не выдерживал бутылок, закусок, цветов, все валилось на
пол. Даже голубой чайник с выжженным боком и тот стоял отчаянно
накренившись. Когда Савинков садился, из соседней комнаты вынырнула толстая
фигура Азефа.
акта. Но в углу опять раздалась балалайка. Наигрывал бежавший из России,
никому неведомый семинарист, влюбленный в гениальность Чернова, охмелевший
от женевского воздуха, от речей, от близости ЦК.
обнимал Азефа Чернов, похлопывая по плечу.
жертв и я уверен, что Егор мужественно взойдет на эшафот.
грустью. Сгрудившись у стола, цекисты в синем дыму спорили о связи Б. О. с
ЦК. Боевики сидели на диване. Но среди них с жаром говорил только Каляев.
Швейцер отпивал сельтерскую. А самой грустной в дыму и шуме была Дора
Бриллиант. Ее не замечали. Доре казалось все чужим и чуждым. Казалось, люди
спорят о чем то смешном и ужасном. А балалайка семинариста наполняла ее
тоской.
Чернов, похлопывая по плечу Дору.
нагнувшихся к столу цекистов, сразу ворвался в спор, быстро заговорив:
русских папирос, словно улетая к горам в шапках снега. Все вставали, шумя
стульями. Толпой вышли на рю де Каруж. По-русски долго прощались,
уславливаясь, уговариваясь. И разошлись направо, налево. Только в дверях еще
кивала рыжая голова хозяина. Но вскоре и
гораздо более сильное, чем то чувство любви, которое нас связывало и
связывает. Может быть это странно? Может это причинит тебе боль? Но это так.
Вот сейчас, когда в окно ко мне смотрят женевские горы, а по озеру бегут
лодки с какими-то чужими людьми и вдали трубит беленький пароходик, мне
хочется одного: - увидеть тебя. Хочется, чтобы ты была со мной, в одной
комнате, где то совсем рядом. Чтоб я знал, что я не один, что есть кто-то,
кто меня любит, сильно, однолюбо, кому я дорог, потому что я, Вера, устал.
Пусть не звучит это странно. Последние события переутомили. Не знаю, когда
мы увидимся. Как странно, что у меня есть дочь и сын, которых я почти не
знаю. Я хочу постараться, чтоб вы выехали заграницу, чтобы мы могли хотя бы
изредка видеться и жить вместе. Мне становится вдвойне больней и тяжелей,
когда я вспоминаю, что при совместной жизни, я тебя так часто мучил. Но
сейчас я испытываю чувство щемительной, почти детской необходимости видеть
тебя и даже не видеть, а чувствовать, знать, что ты вот здесь, в этой же вот
комнате, вот тут спишь, вот тут ходишь. Много странного и неясного. Только
совсем недавно я понял, что такое одиночество. На днях я написал несколько
стихотворений. Одно из них посылаю:
немедленным вызовом. Трижды отписался. После убийства Плеве партия не могла
бездействовать. Расчет Азефа оказался верен: - в кассу Б. О. потоком шли
деньги от лиц, организаций, иностранцев. И эти деньги стали волнением Азефа.
Он настаивал, чтоб ЦК не касался их. Хмурясь, потея, сопя, соглашался на
незначительные отчисления. Но чтоб не было постоянных посягательств,
выдвинул план трех убийств, полное руководство которыми взял на себя. Он
предложил: - в Петербурге великого князя Владимира, в Киеве - генерала
Клейгельса, в Москве - великого князя Сергея.
свою речь с глубоким, непередаваемым чувством Азеф.
Азеф не видел проигрыша. Не было возможности. Он знал, что два акта отдаст
полиции. А одним еще поднимет себя в партии. Но Азеф не был железный. Это
стоило нервов и он уставал.
начальник Б. О. победил ЦК, Азеф снял пиджак, жилет, крахмальную рубашку и
ощутил запах своего пота. Азеф обтер полотенцем желтое, жирное тело.
Полуголый лег на кушетку. Отдохнув, поднялся, сел за стол.
контроля ЦК. Медленно придвинув чернильницу, не торопясь, написал: - "Устав
Боевой Организации Партии Социалистов-Революционеров". Азеф писал:
террористических актов.
самостоятельностью, имеет свою отдельную кассу и связана с партией через
посредство центрального комитета.
указаниями центрального комитета, касающимися: а) круга лиц, против коих
должна направляться деятельность боевой организации и б) момента
террористической борьбы.
ведутся через особого уполномоченного, выбираемого комитетом боевой
организации из числа последней.
написал 12 параграфов с примечаниями. Под конец все же устал. Отбросив перо,
он сидел за столом, задумавшись, глядел в одну точку. Он вспоминал розовые
ноги своей любовницы, певицы петербургского кафешантана.
Мишей пили чай. Миша перемазался в леденцах, смеялся. Любовь Григорьевна
обтирала маленькие, грязные пальцы и выставленные мишины губы.
стриженая женщина в легких веснушках. В партии Любовь Григорьевна была, но
активной роли не играла. Не хотел Азеф. А Любовь Григорьевна любила мужа. И
никто из товарищей даже не знал, что читанный Азефом доклад "Борьба за
индивидуальность по Михайловскому" писала ему жена, Любовь Григорьевна.