последний раз я подумал о том, что ему, собственно, дало общество: случайное
рождение в нищете и пьянстве, голодное детство, работа на бойнях,
туберкулез, вялые тела нескольких проституток, потом Лида и убогий соблазн
богатства, потом убийство, неотделимое от страшной бедности его воображения,
и потом, наконец, после тюрьмы - холодный воздух осеннего рассвета, мостки
гильотины, немного рома и одна папироса перед смертью. Такой, каким он был,
он, вероятно, не мог прожить другой жизни, и она казалась логически
законченной. Если бы он не совершил убийства, он умер бы от чахотки, и в
этом его адвокат был, конечно, прав. Одно было очевидно - что в этом мире
ему больше не было места, так, точно огромные пространства земли вдруг стали
для него тесны.
на улице Молитор, в той самой квартире, в которой был убит Павел
Александрович и которую он, как это оказалось при выяснении его дел,
приобрел в собственность незадолго до смерти. Я переставил в ней мебель и
переменил всюду обои и бобрик; на том месте, где было пианино, стоял большой
аппарат радио; я убрал маленький письменный стол и поставил другой, гораздо
шире и длиннее, с выдвижными ящиками. Только кресла и книжные полки остались
теми же и на тех же местах. Я внимательно просмотрел на досуге всю
библиотеку и убедился, что она состояла почти исключительно из классиков, -
в этом смысле Павел Александрович был человеком своего времени, и книг
современных авторов я нашел у него очень мало. У него не было еще - что мне
показалось более удивительным - почти никаких личных бумаг, кроме нескольких
писем, посланных ему много лет тому назад по адресу гостиницы на rue de
Buci, где он, стало быть, жил в те времена. Одно письмо было написано
женским почерком, и когда я на него посмотрел, мне сразу же бросились в
глаза эти слова - "ты не забыл, я надеюсь, тех минут"... Мне стало тягостно
и неловко, и я отложил его, не читая. Зато единственное письмо его брата,
того самого, который утонул и от которого ему досталось наследство, я прочел
с начала до конца; оно, впрочем, было коротким и почти беспримерным по своей
категоричности. Оно кончалось так:
говорить правду, а не мямлить всякие сентиментальные глупости. То, что ты
мой брат, это случайность рождения, за которую я не ответственен. Жизнь,
которую ты вел или ведешь, меня не интересует, это твое дело. Я тебя знать
не знаю и знать не желаю. На днях я уезжаю отсюда в другую страну, и ты уж
не трудись меня разыскивать или мне писать. Я тебе желаю всяческого добра,
но на меня не рассчитывай. Это, впрочем, я думаю, ты знал всегда".
неправдоподобной, следовала неожиданная подпись: "Твой любящий брат
Николай". У этого человека было странное представление о значении некоторых
слов, и я подумал - вспомнил ли он о чьей - либо любви, когда понял, что
идет ко дну и что все кончено?
выданного в Константинополе в 191... году с французской визой и парижской
carte d'identite {Удостоверение личности (фр.).}, в которой было написано -
холостяк, без профессии. Я узнал, что Павел Александрович родился в
Смоленске, по все эти годы, со дня рождения до даты, стоявшей на
константинопольском паспорте, были совершенно пустые, - ни бумаг, ни
фотографий, ни какого бы то ни было упоминания о том, что он делал и где он
был. Затем шел второй перерыв, тоже чрезвычайно длительный - вся его жизнь в
Париже, такая же пустая и неизвестная, как та, которая ей предшествовала, -
потому что даже на rue Simon le Franc, как это мне сказал Джентльмен, Павел
Александрович появился только за два года до того дня, когда я его встретил
впервые в Люксембургском саду. И я подумал, что я, в сущности, почти ничего
не знал об этом человеке, с которым меня связала судьба таким странным и
неожиданным образом; и те его облики, которые я вспоминал, - картинный нищий
сначала, хорошо одетый и уверенный в себе пожилой мужчина потом, - начинали
мне иногда казаться чуть ли не произвольными, похожими на призрачные и
неверные тени того мира, который точно разрезал мою собственную жизнь на две
части и о котором я старался теперь забыть. Он как будто бы исчез, и с того
дня, что я вышел из тюрьмы, я ни разу не почувствовал его смутного
приближения.
оказалось, не только меня, - потому что однажды днем я совершенно случайно
встретил Джентльмена, который долго жал мне руку своей темной рукой с
черными ногтями и смотрел на меня так недвусмысленно выжидательно, что я не
мог не пригласить его в кафе. Это происходило возле бульвара St. Michel. Я
предложил ему выбрать любой напиток, но он ответил, что никогда не пьет
ничего, кроме красного вина. Затем он сказал несколько слов о том, что
течение моей жизни ему напоминает, хотя и в другом смысле, судьбу княгини,
которая, однако... но тут я его прервал, и тогда он перешел к Щербакову.
Замечательно было то, что трагический конец этого человека внушил
Джентльмену нечто вроде посмертного уважения к его памяти, потому что он
больше не называл его, как раньше, Пашкой Щербаковым, а говорил - "покойный
Павел Александрович". В этот день его тянуло почему-то к несколько
отвлеченным рассуждениям.
Александрович, и вы получаете наследство. А кто вы такой? Я вас очень
уважаю, но все-таки вы неизвестный молодой человек, который Бог знает откуда
и взялся.
Александровича? От покойного его брата, который утонул в море. Вы только
подумайте, какая это для него была драма.
потонул-потонул. А он-то, старик, вы понимаете? Ведь когда он тонет, что он
думает? Боже мой, думает, деньги-то какие пропадают! И вот он все-таки
потонул. Хорошо. А до этого - откуда у него состояние? Вероятно, от его
родителей. А где родители? И не помнит уж никто, когда померли. Вот и
смотрите, как выходит: у каких-то давно умерших людей было состояние,
перешло к старшему сыну - утонул. Перешло к младшему - убили. Так? И вот
деньги этих покойных родителей достались вам, - а вас еще и на свете, может
быть, не было, когда они умерли. Вот вам, как говорится, гримасы
капитализма.
сражался. В приказе было написано: "Отличился неустрашимым мужеством,
подавая офицерскому составу и подчиненным пример..." Вот как я за капитализм
бился. А опять надо будет, - опять пойду воевать, можете быть спокойны. Нет,
я только насчет того, что вам наследство досталось. Дай вам Бог вообще. А
жаль, что не мне.
ну что, княгинюшка, а? Ее бы тут и скорчило.
он теперь говорил, касалось только княгини. Я наконец оставил его и ушел,
подумав напоследок, что в начале его рассуждений заключалась все-таки
какая-то парадоксальная, но несомненная истина. Затем я купил несколько книг
и вернулся домой.
чаще всего совершенно не думал об этом и склонен был это забывать. Через
некоторое время мне стало казаться, что она ничем не отличалась от любой
другой квартиры и то, что в ней преобладало, - это ее своеобразная,
строговатая уютность, которой не мог смутить ни призрак убитого, ни призрак
убийцы. Она как-то располагала сама по себе к размеренному порядку, к
созерцательной медленности существования. И в течение некоторого времени я
жил там так, точно меня подменили, точно мне было пятьдесят лет и моему
переселению сюда предшествовала долгая жизнь, от которой я успел устать. В
сущности, это впечатление в известной степени совпадало с действительностью,
так как моя душевная усталость была несомненной. Я не мог, например, читать
книг, которые требовали сколько-нибудь напряженного внимания, и каждый раз,
когда моя мысль доходила до какого-нибудь момента, требующего некоторой
сосредоточенности, мне вдруг, среди бела дня, начиналось хотеть спать и я
дремал, сидя в кресле. Этому состоянию душевного оцепенения способствовало и
то обстоятельство, что матерьяльные условия моей жизни резко изменились и
мне не нужно было заботиться ни о чем: в нескольких европейских банках
лежали деньги, которые мне принадлежали, в Париже у меня был текущий счет и
осуществилось то, о чем я столько раз мечтал, когда мне было нечем заплатить
за обед в ресторане или за папиросы. Я думал тогда о том, как я буду
путешествовать, мне снились по ночам каюты трансатлантических пароходов,
дичь, омары, купе спальных вагонов, Италия, Калифорния, далекие острова,
лунное сияние над океаном, долгий бег ночной волны и смутная прелесть
какой-то неизвестной мелодии, звучавшей в моих ушах. И вот теперь, когда для
осуществления любого из этих проектов, который еще недавно показался бы мне
несбыточным и фантастическим, мне нужно было только позвонить по телефону,
навести справки и заказать билет, у меня не было ни малейшего желания это
сделать.
мысли, что опять, как это так часто бывало со мной, я живу случайно и
произвольно в чьем-то чужом существовании, реальность которого казалась мне
неубедительной, как были неубедительны чеки, которые я подписывал, деньги,
которые мне принадлежали, и этот груз дорогих и массивных вещей, которые
окружали меня в квартире на улице Молитор.
больше расслабляла меня, медленно пил кофе, долго одевался, читал газету, на
которую у меня не хватало терпения, и вспоминал, что давно не был в