Чтение 28–й страницы книги ~Дом без хозяина~

- Что с тобой, мальчуган?

Но тут в мужскую уборную ворвалась бабушка, и глаза добродушного
служителя округлились от ужаса. Мужчины, смутившись, стали застегиваться.

- Что с тобой, дитя мое, что случилось?

Руки у нее легкие, но уверенные, она заставила его нагнуть голову и
сунула ему в рот, хотя он закричал с перепугу, свой длинный желтый палец,
и все-таки его не вырвало, - железный комок тошноты, безысходный,
судорожный ужас притаился где-то в желудке; сквозь ряды обжор бабушка
потащила его обратно в зал, но тут-то все и произошло: когда он проходил
мимо столика одного живодера, который хищным движением ножа с наслаждением
рассекал розовое, сочащееся кровью ребячье мясо, он ощутил, как ужас
подкатывается к горлу и ищет выхода. Ни стыда, ни сожаления он не
испытывал - одно лишь холодное торжество. Теперь, когда желудок его
опорожнился от ужаса, он мог даже улыбаться.

Живодер сперва побагровел, потом от шеи у него пошла желтизна и залила
всю его физиономию, послышались вопли, засуетились официанты, довольная
бабушка, улыбаясь, раскрыла чековую книжку, намереваясь возместить убытки.
Костюма он не замарал, лица тоже, только губы пришлось обтереть носовым
платком. Ему стало легко, он вышел победителем из этой борьбы. Он не
загрязнил рук, не запятнал души, он просто исторг то, что насильно в него
впихнули. Даже у бабушки пропал теперь аппетит, она не прикоснулась ни к
пирожному, ни к пломбиру и кофе, вырвала из книжки чек, потом другой - за
испорченный костюм живодера, еще один, чтобы утихомирить официанта;
теперь, когда желудок его был пуст, он без стыда и страха прошел рядом с
бабушкой по длинной, желтовато-коричневой дорожке.

Потом, когда они возвращались домой, в такси, бабушка прочитала
небольшую лекцию о никудышных желудках нынешней молодежи. Никто не умеет
теперь как следует покушать, никто не умеет выпить как следует, никто не в
силах выкурить забористую сигарету - дряблое, обреченное поколение!

Подобные прогулки они совершали приблизительно раз в полгода. Он
предчувствовал их, как предчувствовал _кровь в моче_, и, по возможности,
старался уклониться: исчезал перед обедом или упрашивал дядю Альберта
куда-нибудь поехать с ним, но бегство означало лишь отсрочку - рано или
поздно бабушке удавалось его поймать. Подобные обеды входили, по мнению
бабушки, в программу воспитания. Когда ему исполнилось пять лет, бабушка в
один прекрасный день заявила:

- Я хочу тебе показать, как люди едят по-настоящему, - и впервые повела
его в ресторан Фовинкеля.

Уже тогда у него сложилось впечатление, что из кухни приносят в зал
освежеванных детей и людоеды нетерпеливо ждут мисок с дымящимся розовым
мясом. Начиная с пяти лет, он зорко следил за тем, что едят взрослые и как
они едят, и пришел к смелому умозаключению, что все это имеет какое-то
отношение к безнравственному. Но бабушка упорно таскала его с собой, и
давным-давно его уже знал и хозяин, и буфетчица, и официанты, и однажды он
услышал, как они перешептываются: "Пришла великая княгиня со своим
блевуном". Но бабушка не сдавалась. Она поставила себе целью приучить его
основательно питаться. На глазах у него она дробила и высасывала гусиные
кости, ела мясо, нарезала кровавые бифштексы. Он ненавидел все это, а
бабушка за все это расплачивалась большими дозами таинственного вещества,
называемого _деньги_. Кредитки и монеты - за что еще можно так дорого
платить, если не за детей?

Когда ему приходилось обедать с бабушкой, он потом месяцами не ел мяса;
только хлеб, яйца, сыр, молоко, овощи и превосходные супы, которые Глум
стряпал внизу на кухне. Глум готовил суп впрок на целую неделю. Это была
похлебка, в которой все, что он туда засыпал, разваривалось в кашу: овощи
и кости, рыба и яблоки. Удивительней всего было, что супы эти получались
очень вкусными. Глум готовил сразу пять литров супа, чтобы поменьше
возиться со стряпней. Вообще Глум питался хлебом, яйцами и огурцами,
которые грыз, как яблоки, а еще он приносил большие тыквы и, покуривая
трубку, часами стоял над котелком, размешивал, пробовал, чего-то подбавлял
- луковицу или бульонные кубики, сухие травки, которые он растирал и
просеивал между пальцами. Глум нюхал, пробовал, ухмылялся, потом снимал
котел с огня и ставил в холодильник. Теперь можно жить без забот. Уходя на
работу, он наливал полный судок, завинчивал крышку, потом совал в карман
пол-огурца, ломоть хлеба, кусок колбасы и книгу. Глум читал странные
книги. На одной толстой книге было написано: "Догматы", на другой -
"Богословие и нравственность". Читая, он подчеркивал карандашом. Заглавия
у книг были совершенно непонятные. Богословие и нравственность, судя по
всему, имеют какое-то отношение к слову _безнравственно_. Глум хорошо
знал, что такое _безнравственно_, но, по словам Глума, кровопийцы в
ресторане Фовинкеля детей не едят и _вообще ничего безнравственного_ не
совершают; хотя, может быть, книга Глума просто устарела - в ней ничего не
сказано про этих кровопийц.

Глум почти не вынимал трубку изо рта, иногда даже ложился спать с
трубкой; он варил суп, читал толстые книги, ранним утром уходил на работу:
он работал на бабушкиной фабрике.

Глум был странный, но добрый. Мартин любил Глума, хотя иногда беззубый
рот и лысая голова Глума пугали его. Но ведь и лысая голова и беззубый рот
имели свою историю. Глум был в концентрационном лагере. Сам он об этом не
вспоминал, но дядя Альберт кое-что рассказывал про лагеря: смерть,
убийства, насилие и страх миллионов людей - Глум видел все это, потому он
и кажется старше своих лет. Мартин всегда думал, что Глум старше бабушки,
а на самом деле он на пятнадцать лет моложе ее.

Глум очень странно говорил. Словно тяжелые глыбы выталкивал он слова
изо рта, а рот разевал так широко, что видны были голые розовые десны,
темно-красное небо и язык, которым он выделывал какие-то необыкновенные
выверты: казалось, что Глум вот-вот вытолкнет изо рта что-то круглое и
тяжелое, но изо рта появлялось просто слово: "Матерь". Следующее слово еще
круглее, больше, тяжелее, совсем как маленькая тыква, оно вызревало еще
медленнее, обкатывалось еще терпеливее, но изо рта оно опять выходило
просто словом - "божья". Это слово разрасталось до чудовищных размеров во
рту Глума, оно уж скорей напоминало воздушный шар, а не маленькую тыкву.
Глаза Глума сверкали, узкий нос вздрагивал, но изо рта выкатывался не
воздушный шар и даже не тыква, а так что-то вроде крупного яблока -
"здорово". "Здорово" было любимым словом Глума, особенно кругло и нежно
получался у него средний слог - "ро".

Глум был набожный и очень добрый, но слушать его рассказы было трудно:
слишком большие промежутки отделяли одно слово от другого, - пока он
произнесет второе слово, успеваешь забыть первое и теряешь связь между
ними. Глум рассказывал медленно, необычайно торжественно и с великим
терпением. "Терпение" - тоже было одним из его любимых слов, - с
превеликим терпением рассказывал Глум. И если внимательно слушать его,
можно узнать занимательнейшие истории.

У Глума во всю стену висела карта мира, которую он сам вычерчивал и
раскрашивал. Он наклеил несколько листов очень плотной бумаги один на
другой, несколько месяцев подряд рассчитывал масштабы применительно к
размерам стены и потом усердно, аккуратно и терпеливо нанес на карту
границы, горы, реки, моря и озера; он соскабливал, осторожно заштриховывал
и после длительных приготовлений начал наконец раскрашивать земную
поверхность - извел много зелени на гигантские низменности, много
коричневого - на горы и синего - на моря.

Глум успел всякое повидать уже до того, как поселился у них в доме, а
произошло это, должно быть, очень давно, потому что, сколько Мартин помнил
себя. Глум всегда жил у них. Немало повидал Глум на пути от своей родины
до берегов Рейна, но одного он еще не видал, никогда не видал этюдника, и
этюдник, увиденный им у Альберта, привел его в больший восторг, чем соборы
и самолеты; Глум точно повторял все движения дяди Альберта: смочив
кисточку в воде, провел по тюбику с краской, а потом по бумаге, и, когда
бумага стала красной, ярко-красной, Глум засмеялся от радости и в тот же
день обзавелся собственным этюдником.

Очень медленно, очень аккуратно и очень терпеливо рисовал Глум земной
шар, он начал издалека - с Сибири, где все было зеленым, там он и посадил
на карту первую черную точку. "Там, - сказал он, - за пятнадцать тысяч
километров отсюда, я родился". На то, чтобы сказать "пятнадцать тысяч
километров", у него уходила почти целая минута: яблоко, тыква, яблоко,
яблоко, мячик, мячик, яблоко, тыква; он будто выпекал слова где-то там, на
небе, и только потом выпускал их на волю, да еще пробовал и прихлопывал
языком, придавал им нужную форму и потом выталкивал - слог за слогом -
бережно и заботливо.

Глум родился за пятнадцать тысяч километров отсюда, и звали его,
собственно, не Глум, а Глумбих Холокустебан, и ничего нельзя было
придумать приятнее, чем слушать, как Глум произносит свое имя и объясняет
его значение. А означало оно: солнце, под которым вызревают ягоды.

Вместе с Генрихом Брилахом они, когда им вздумается, поднимались к
Глуму и просили его произнести и объяснить свое имя - это бывало очень
интересно, как в кино.

Жаль только, что заставали Глума они лишь изредка: Глум очень рано
уходил из дому, он шел в церковь, потом на фабрику и возвращался домой
поздно вечером. Перед сном Больда всегда готовила ему завтрак на утро:
кофе, огурцы, хлеб и кровяную колбасу. Но Глумова колбаса не имела ничего
общего с детоубийством: она хоть и была красная, но вкус у нее был
мучнистый и нежный, и, как объясняла Больда, она и в самом деле
приготовлялась из муки, маргарина с примесью бычьей крови.

По воскресеньям Глум спал до полудня. Потом еда - суп и тыква, а если в
кофейнике оставалась еще чуточка кофе от завтрака, Глум подогревал его и
забирал к себе. Он сидел до четырех в своей комнате и читал непонятные
толстые книги; раз в месяц к нему приходил старенький священник, живущий в
монастыре, он приходил в воскресенье и оставался у Глума на весь день. Они
беседовали о том, что Глум вычитал в своих книгах. Потом они обычно
заходили к матери пить кофе - Глум и священник, дядя Альберт и Мартин; и