Чтение 28–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

Все наладится, образуется,

Так что незачем зря тревожиться,

Все безумные образумятся,

Все итоги непременно подытожатся!..

Вот они и подытожились.

Сегодня я собираюсь в дорогу - в дальнюю дорогу, трудную, извечно и
изначально - горестную дорогу изгнания. Я уезжаю из Советского Союза, но не
из России! Как бы напыщенно ни звучали эти слова - и даже пускай в разные
годы многие повторяли их до меня, - но моя Россия остается со мной!

У моей России вывороченные негритянские губы, синие ногти и курчавые
волосы - и от этой России меня отлучить нельзя, никакая сила не может
заставить меня с нею расстаться, ибо родина для меня - это не географическое
понятие, родина для меня - это и старая казачья колыбельная песня, которой
убаюкивала меня моя еврейская мама, это прекрасные лица русских женщин -
молодых и старых, это их руки, не ведающие усталости, - руки хирургов и
подсобных работниц, это запахи - хвои, дыма, воды, снега, это бессмертные
слова:

Редеет облаков летучая гряда!

Звезда вечерняя, печальная звезда -

Твой луч осеребрил уснувшие долины,

И дремлющий залив,

И спящих гор вершины...

И нельзя отлучить меня от России, у которой угрюмое мальчишеское лицо и
прекрасные - печальные и нежные - глаза говорят, что предки этого мальчика
были выходцами из Шотландии, а сейчас он лежит - убитый - и накрытый
шинелькой - у подножия горы Машук, и неистовая гроза раскатывается над ним,
и до самых своих последних дней я буду слышать его внезапный, уже смертный -
уже оттуда - вздох.

Кто, где, когда может лишить меня этой России?!

В ней, в моей России, намешаны тысячи кровей, тысячи страстей - веками
- терзали ее душу, она била в набаты, грешила и каялась, пускала "красного
петуха" и покорно молчала - но всегда, в минуты крайней крайности, когда
казалось, что все уже кончено, все погибло, все катится в тартарары,
спасения нет и быть не может, искала - и находила - спасение в Вере!

Меня - русского поэта, - "пятым пунктом" - отлучить от этой России
нельзя!

Генрих Белль недавно заметил, что в наши дни наблюдается странное
явление: писатели в странах с тоталитарными режимами обращаются к Вере,
писатели в демократических странах - к безбожию.

Если наблюдение это верно, то надо с грустью признать, что
человечество, как и прежде, упорно не желает извлекать уроков из чужого
опыта.

Повторяется шепот,

Повторяем следы.

Никого еще опыт -

Не спасал от беды!

Что ж, дамы и господа, если вам так непременно хочется испытать все на
собственной шкуре - валяйте, спешите! Восхищайтесь председателем Мао,
вешайте на стенки портреты Троцкого и Гевары, подписывайте воззвания в
защиту Анджелы Дэвис и всевозможных "идейных" террористов.

Слышите, дамы и господа, как звонко и весело постукивают плотничьи
топорики, как деловито щелкают пули, вгоняемые в обойму, - это для

вас, уважаемые, сколачиваются плахи, это вам, почтеннейшие,
предназначена первая пуля! Охота испытать? Поторапливайтесь - цель близка!

Волчица-мать может торжествовать - современные Маугли научились бойко
вопить - мы одной крови, ты и я!

Только, дамы и господа, это ведь закон джунглей, это звериный закон.
Людям лучше бы говорить - мы одной веры, ты и я!

...Но пришла пора вернуться в зрительный зал. Пьеса еще не кончена, еще
предстоит четвертое действие.

Ох, уж это четвертое действие!

Сколько я с ним бился, сколько раз правил и переписывал, но так и не
сумел до конца высказать в нем все то, что я хотел в ту пору сказать.

Если бы я писал это действие сегодня, я бы уж знал - как нужно его
написать. Как и о чем.

Но я умышленно (в противном случае, весь этот рассказ потерял бы смысл)
не переставил в нем ни одной запятой.

Вот - последняя надежда, последняя иллюзия, последняя попытка поверить
и оправдать то, чему оправдания нет, - четвертое действие.

И снова погас свет, снова появился в луче прожектора Олег Николаевич
Ефремов - на сей раз уже не в военном, а в парадном черном костюме, -
проговорил вступительные слова:

- Середина века. Москва. Май месяц.

Точнее - девятое мая 1955 года. Вот уже в десятый раз встречаем мы День
Победы - день славы и поминовения мертвых, день, когда вместе с гордостью за
все то, что было сделано нами в годы Великой войны, возвращаются в наши дома
старое горе и старая боль.

А май в тот год был теплым и солнечным. Толпы москвичей и приезжих
бродили по дорожкам Всесоюзной Сельскохозяйственной выставки, вновь открытой
в Москве после многолетнего перерыва; уходили на целину комсомольские
эшелоны, гремели оркестры на привокзальных площадях.

И все чаще и чаще в эту весну бывало так - люди встречались на улице,
или в театре, или в метро и сначала, не обратив друг на друга внимания,
равнодушно проходили мимо, а потом вдруг оборачивались, растерянно
улыбались, и один, побледнев, но все еще не решаясь протянуть руку, бросался
к другому и спрашивал, задохнувшись:

- Это ты?!. Ты вернулся?!.

Москва живет вокзалами. И проводы в тот год были легкими и недолгими, а
встречи начинались слезами...

Пошел занавес.

Ефремов продолжал:

- Вечер. Над стадионом "Динамо", в светлом еще небе, мирно гудит
самолет.

Окна в комнате открыты настежь и отчетливо слышно, как внизу, во дворе,
галдят ребятишки, воинственно вопят коты и раздается веселое, нахальное
треньканье велосипедных звоночков.

Между двумя книжными полками, на одной из которых в черном футляре
лежит скрипка, висит портрет Давида. На портрете ему лет двадцать - хмурое
лицо с напряженно сжатыми губами склонилось к скрипке, тонкие пальцы
уверенно держат смычок.

В уголке дивана, скинув туфли и поджав под себя ноги, сидит Таня.

На низком круглом столике - какая-то нехитрая снедь, бутылка коньяку и
две рюмки...

Ефремов-Чернышев вдруг резко повернулся спиною к зрительному залу и
шагнул прямо на сцену.

Он сел на стул рядом с Таней, налил себе рюмку, выпил.

Началось четвертое действие

Чернышев (покачивается на стуле, поет).

Гаснет в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза...

Таня. Не "гаснет", а "бьется".

Чернышев. Что?

Таня. Не "гаснет в тесной печурке огонь", а "бьется в тесной печурке
огонь"!

Чернышев. Художественного значения не имеет! (Потянулся к бутылке.)
Давай еще?

Таня. С ума сошел? Я уже и так совсем пьяная.

Чернышев. Праздник же.

Таня. Хватит! (Вскочила, убрала бутылку и рюмки.) Людмила приедет,
увидит - убьет меня.

Чернышев. А если не приедет?

Таня. Ну, не знаю. Она была на вызове, но я просила передать, что
звонили из дома... В котором часу салют?

Чернышев. В десять... Татьяна, ну давай еще по маленькой!

Таня. Нет. Ты, милый мой, становишься к старости пьяницей.

Чернышев. Так ведь праздник... День Победы!

Таня (нараспев). Праздник, праздник, праздник! Из-за этого праздника я
сегодня с утра реву... Чай будешь пить?

Черныше в. Не хочется! (Презрительно сморщился.) Чай!..

Таня подходит к двери в соседнюю комнату, чуть приоткрывает ее.

Таня. Давид, хочешь чаю? (После паузы, не расслышав ответа.) Я
спрашиваю - ты хочешь

чаю? Из соседней комнаты слышен голос. -Нет! Таня (закрыла дверь). Как
угодно! Чернышев. Очередной разрыв дипломатических отношений?

Таня. Холодная война.

Чернышев (понизив голос). Слушай-ка, у него все еще продолжается эта
переписка?

Таня. Кажется! (Прошлась по комнате, остановилась у открытого окна,
вздохнула.) Ох, Ваня, если бы ты только знал, до чего мне все это надоело?
День за днем - консультация, суд, арбитраж... И все дела какие-то унылые,