улыбнулась ему - Я сама, наверно, не умею. Но разве это главное? Прости
меня, пожалуйста, Володя.
ожесточенностью: - Первым поцелуям, если хочешь знать, меня учила глупая и
сумасшедшая баба в тринадцать лет! До сих пор тошнит, как вспомню жирные
телеса этой бабищи!
он не видел ее лица. - Зачем ты это сказал? Кто она?
Ташкенте, когда отец погиб в Испании... Я не пошел в детдом, а жил у
знакомых и пять лет, как щенок, спал на сундуках - до самого окончания
школы! Этого я никогда не забуду!
белый лоб, не решаясь взглянуть в пронзительно заблестевшие глаза.
они меня - как предали... Ты понимаешь это? Сразу остался один в пустой
московской квартире, пока из Ташкента за мной не приехали! Боюсь, что и ты
предашь когда-нибудь!.. С каким-нибудь сопляком!..
больше месяца. Правда?
жестокой ревности к ней, когда они бывали вместе, когда не было смысла и
малого повода говорить об этом, хотя она ежедневно, ежеминутно ощущала,
видела знаки внимания всей батареи и отвечала на них той мерой выбранной ею
игры, которую считала формой самозащиты. И может быть, он сознавал это, но
все равно в приступах его подозрительности было что-то от бессилия,
постоянного неверия в нее, точно она готова была изменить ему с каждым в
батарее.
оправдаться. Она не хотела, у нее не было сил, желания оправдываться, и,
предупреждая упрямые его возражения, она ласково смотрела на его
гладко-чистый, беззащитный своей открытостью лоб, который ей хотелось
погладить.
Почему ты не веришь мне?
сказал он и с исступленной нежной злостью рванул Зою за плечи к себе. - Это
должно быть! Уже полтора месяца!.. Докажи, что ты меня любишь!
ее рот торопливыми, душащими поцелуями. Она, застонав, зажмурясь, как от
боли, послушно обняла его под расстегнутой шинелью, прижалась коленями, в то
же время пытаясь освободить губы из его душащего рта.
Не бойся! Ты слышишь, никто не войдет. Мы будем одни...
закрыв глаза и задыхаясь. - Нам не надо этого делать...
грудь. - Только не надо... Иначе мы возненавидим друг друга. Я не хочу,
чтобы мы возненавидели друг друга.
глаза, Володя... Пойми же меня, этого не надо, Володя. Я прошу тебя. Сейчас
не могу, мне нельзя, понимаешь? Ну, прости, прости меня...
виновато, быстро целовала его подбородок, шею холодными дрожащими
прикосновениями.
ударив дверью, что мигнул огонь лампы под закопченным стеклом.
охлажденный хлынувшим навстречу морозным ветром, выговорил вслух сквозь
зубы:
глупой боязни, к ее несогласию быть до конца близкой, как тогда, в дни
формировки на медпункте, где дежурила она одна, он испытывал к ней почти
оскорбительную злость, желание вернуться, мстительно ударить ее. И, презирая
себя, он мучился тем, что не в состоянии был подавить в душе недавнее: его
руки, его тело имели свою, самостоятельную память - после тех ее
прикосновений на медпункте, ее закрытых глаз, дрожащих коленей, робких
движений ее гибкого тела эта память почему-то соглашалась сейчас на любую
унижающую его нежность, лишь бы только была она...
особенно могло возбудить, непрощающе усилить отвращение к ней, - ее большой
рот, испуганное выражение лица, слишком маленькую грудь и слишком полные
икры, будто плотно вбитые в узкие голенища валенок; он хотел найти в ней то,
что оттолкнуло бы его и невозможно было бы примирение. - Да что я нашел в
ней? Была бы уж красивой - и этого нет... Ничего нет! Что у нас за идиотские
отношения? Все надо прекратить раз и навсегда!" И, разгоряченный, он глубоко
дышал; ожигало холодом, пар оседал инеем на ворсе шинели.
декабрьские созвездия по вечному своему кругу перестроились, семействами
горели царственно ярко, пульсируя в ледяных высотах. А на земле придвинулись
ближе крыши станицы, черно выделились; два зарева над ними побледнели,
срослись полукругом, заполнили за станицей южную часть неба.
за высотами какие-то светы, какие-то легкие зарницы, похожие на отблески
далеких фар. Затем почудилось ему, что ветер принес оттуда смешанные звуки
моторов, танковых выхлопов, буксующих колес, - неужели это было движение
вошедшей в прорыв немецкой армии.
поземку по берегу на позиции батареи; вверху колючей проволокой корябались
друг о друга ветви голых ветел, тенями мотающиеся на краю речного обрыва. И
звуки моторов, невидимого движения исчезли.
высотке, видной в редеющем воздухе, где дятлами долбили землю кирки, и лицо
его приняло холодное выражение решимости.
рослый, устанавливал у бруствера стереотрубу. Первым заприметив в траншее
Дроздовского, он с завидной легкостью подбежал к нему, доложил:
Пять минут назад в район моста прибыл "виллис" командира дивизии. Неспокойно
что-то... Дивизионная разведка не прошла еще...
не позвонили пять минут назад?
лейтенант... то есть санинструктор, ответила...
Дроздовский, отлично поняв прямолинейность Голованова, поняв, почему сейчас
трое разведчиков, как глухие, заведенно кидали через бруствер лопатами в
соседнем ровике. - Кто это распространяет обо мне слухи? - понизив голос,
заговорил Дроздовский. - Вы, Голованов? Или кто? Нет, я все-таки узнаю,
старшина!.. Кто приехал из дивизии?
прижавшихся к стенкам траншеи разведчиков с лопатами, а из головы не
выходило: "Ваша жена...", - и он, покривясь, подумал, что, вероятно, вся
батарея открыто говорит об этом.
берега, Дроздовский еще издали в рассветной голубоватости воздуха увидел три
"виллиса" и метрах в двухстах от них - группу людей, скопленную на огневой
позиции крайнего орудия. Солдаты, долбящие кирками ходы сообщения между
огневыми, поглядывали туда, и один из них - маленький в кургузой шинели -
Чибисов, с мокрым подшлемником под носом, обратив к пробегавшему
Дроздовскому треугольное щетинистое личико заморенного зверька, сообщил:
Чего-то ждут. Кажись, начинается!
смотреть. Как курица моченая! - проговорил Дроздовский. - Где Кузнецов? Где
Давлатян?
подбежал к первому орудию и, выискивая в этой группе командиров старшего по
званию, вздернул руку к виску, узнав среди незнакомых людей полковника Деева
и командующего армией генерала Бессонова. Выговорил, сдавливая дыхание:
Белов Вольф
Жюль Верн
Бажанов Олег
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Посняков Андрей