покачивала головой с выражением страдания.
12
на груди, пошатываясь, сбежал по земляным ступеням, на ходу вытирая
рукавом пот с лица. Тонкое шитье автоматов, не смолкая, доносилось сверху.
Горела лишь одна плошка, тускло освещая нары блиндажа. Он остановился в
полутьме, окликнул хриплым, сорванным голосом:
от стола, движением головы откинула волосы и некоторое время стояла,
опустив руки, глядя на него с неверием, даже испугом, а он стоял в
нескольких шагах от нее, в тени, не двигался. Она хотела произнести:
"Новиков?" - но не сумела, не могла понять, почему он сам здесь.
голос, Новикова.
увидела его лицо: незнакомо худое, осунувшееся, в потеках пота на щеках,
темнели разводы крови на виске, на влажно слипшихся волосах. Был он без
фуражки, на обнаженной шее - ремень автомата, непривычно распахнута шинель
и вольно расстегнут был ворот гимнастерки с оторванной с мясом пуговицей.
И все это как-то меняло его, приближало к ней неузнаваемо, сокровенно,
родственно. Она молчала, глядя на его лоб взглядом, готовым к ужасу.
улыбаясь и не говоря ласково, чего ждала она.
брови, и бледное лицо стало некрасивым, беспомощным. И, сдерживая себя,
потянулась за движением его рук, сильно припала лбом к его пахнущей
порохом и потом влажно-горячей шее, чувствуя, что руки Новикова не
отпускают, скользят по спине, по затылку, прижимают ее голову и автомат
больно впивается ей в грудь. И эта боль отрезвила ее. Она сказала наконец:
Немедленно...
отстранил, спросил, хмурясь:
Лена, блестя сухими глазами ему в лицо.
виске, поспешно отошла к столу, выдергивая вату из сумки.
Немедленно выносить раненых на огневую. Порохонько и Ремешков уже делают
из плащ-палатки носилки. На сборы - пять минут. Перевязку потом. Сапрыкин!
- непривычно тихо позвал он, разглядев его. - А вы чего же, сержант, как
вы? Дойдете - или на носилках? Вытерпите? - И добавил серьезно-грустно: -
Эх, парторг, парторг, что же вы на Овчинникова не нажали? Вы ведь знали,
что не было приказа об отходе.
его грудь ходила тяжело. Посмотрел на Новикова чистым от боли, через силу
спокойным взглядом, ответил еле:
вина моя и тут. Не поправишь. Обо мне беспокоиться нечего. Вон мальчонку
выносить надо.
спиртом.
там утром. Даже некому было сделать перевязку. Вы разве не верите?
жидким, сине-фиолетовым - месяц набрал высоту, далеко светил над
проступившими вершинами Карпат, слева от зарева.
дыша, возились с плащ-палатками согнутые фигуры Порохонько и Ремешкова.
Горбачев лежал, дежурил у пулемета, звучно сплевывая через бруствер;
казался равнодушно-спокойным. Увидев Новикова, спросил безразличным тоном:
клопы. А?
орудиям, ответил:
Пойду к четвертому орудию.
Сапрыкина. С ощущением пустоты и безлюдья перешагнул он через
полусметенный осколками бруствер - страшная, развороченная воронками яма
открылась перед ним, бледно озаренная месяцем. Орудие косо чернело в этой
яме, щит пробит, накатник снесен. Затвор открыт, повис, круглое отверстие
казенника зияло, как кричащий о помощи рот. Запах немецкого тола еще не
выветрился за день и ночь, сгущенно стоял здесь, будто в чаше.
людьми, расчетом орудия, но не нашел того, что было людьми, а то, что
увидел, было страшно, кроваво, безобразно, и он никого не мог отличить,
узнать по лицу, по одежде. Осколки разбитых пустых ящиков из-под снарядов
валялись тут же, мешаясь с клочками шинелей, обмоток, разбросанными,
втиснутыми в землю гильзами, а он все искал среди этих обломков ящиков,
среди гильз, отбрасывая их руками, искал то, что объяснило бы ему, как
погибли его люди.
расстреляли все. Потом шагнул к сошникам. Что-то холодно переливалось под
месяцем, отблескивало там в воронке. Он нагнулся, поднял влажный от росы
кусок гимнастерки, на нем - колючий, исковерканный, без эмали орден
Красной Звезды. Он смотрел на него, никак не мог вспомнить, чей это был
орден. И, не вспомнив, сунул в карман шинели.
притягивало его сюда, - он должен был понять все.
орудием, и здесь, в трех шагах увидел слева от позиции, в командирском
ровике нечто круглое, неподвижное, темнеющее на бруствере. Он спрыгнул в
мелкий ровик и только теперь близко различил человека, грудью лежащего на
бруствере. Лежал он в одной гимнастерке, сгорбившийся, лицом вниз, уткнув
лоб в руки, в сжатые кулаки, словно думал; темный, замасленный погон
вертикально торчал, на нем светились вырезанные из консервной банки
орудийные стволы, аккуратной полоской белел воротничок, который, вероятно,
был пришит перед боем. Бинокль валялся рядом.
совсем маленьким, голова Ладьи откинулась назад, странное выражение
торопливости, невысказанного отчаяния застыло на лице его. Все шесть
орденов справа и слева на его неширокой груди были залиты чем-то темным.
Видимо, в последнюю минуту подавал он какую-то команду, но она не достигла
орудия, - может быть, не было уже никого там в живых.
момент, когда кончились снаряды, три танка зашли слева, стали бить прямой
наводкой. Они и сейчас стояли, эти танки. Но кто подбил, сжег их - сам ли
он, Новиков, Алешин или Сапрыкин, - ни Ладья, никто из расчета рассказать
не мог.
орудия Ладьи. Этого он никогда так остро раньше не испытывал, когда
наступали по своей территории, когда не было этих мрачных неприютных
Карпат и этого незримого дуновения конца войны.
подойдя к орудию, услышал глухие, лающие звуки и заметил между станинами
Порохонько. Он выкладывал из ящика снаряды, отворачивая лицо, спина его
тряслась, точно давился он; Ремешков с удивленным видом глядел на него,
ерзая на коленях рядом.
Лягалова похоронил.
плащ-палатке; Лена что-то бесшумно делала около его ног, белели бинты.
Сапрыкин, уже одетый в шинель, сидел на снарядном ящике, глубоко и хрипло
дышал. Сбоку придерживал его за спину Горбачев, из-за широкого плеча
старшины торчал ручной пулемет, через шею висел автомат. Ласково
похлопывая Сапрыкина по локтю, он говорил убеждающим тоном:
Ты, папаша, тяжел, а я тяжелее тебя. Все будет в порядочке. Понял?