Чтение 28–й страницы книги ~Человек, который смеется~

угрожает мне. Вы поступаете правильно, предоставляя выбор моста тому, кто
несет на себе самое тяжелое бремя.

И он прибавил:

- Сознание содеянного зла гнетет совесть.

Потом спросил:

- Сколько времени нам еще остается?

Гальдеазун взглянул на цифры, показывающие глубину осадки, и ответил:

- Немного больше четверти часа.

- Хорошо, - промолвил доктор.

Низкая крыша рубки, на которую он облокотился, представляла собою нечто
вроде стола. Доктор вынул из кармана чернильницу, перо и бумажник, вытащил
из него пергамент, тот самый, на котором несколько часов назад он набросал
строк двадцать своим неровным, убористым почерком.

- Огня! - распорядился он.

Снег, падавший безостановочно, как брызги пены водопада, погасил один
за другим все факелы, кроме одного. Аве-Мария выдернул этот факел из
гнезда и, держа его в руке, стал рядом с доктором.

Доктор спрятал бумажник в карман, поставил на крышу рубки чернильницу,
положил перо, развернул пергамент и сказал:

- Слушайте.

И вот среди моря, на неуклонно оседавшем остове судна, похожем на
шаткий настил над зияющей могилой, доктор с суровым лицом приступил к
чтению, которому, казалось, внимал весь окружавший их мрак. Осужденные на
смерть, склонив головы, обступили старика. Пламя факела подчеркивало
бледность их лиц. То, что читал доктор, было написано на английском языке.
Временами, поймав на себе чей-либо жалобный взгляд, молча просивший
разъяснения, доктор останавливался и переводил только что прочитанное на
французский, испанский, баскский или итальянский языки. Слышались
сдавленные рыдания и глухие удары в грудь. Тонущее судно продолжало
погружаться в воду.

Когда чтение было окончено, доктор разложил пергамент на крыше рубки,
взял перо и на оставленном для подписей месте под текстом вывел свое имя:
"Доктор Гернардус Геестемюнде".

Затем, обратившись к людям, окружавшим его, сказал:

- Подойдите и подпишитесь.

Первой подошла уроженка Бискайи, взяла перо и подписалась: "Асунсион".

Затем передала перо ирландке, которая, будучи неграмотной, поставила
крест.

Доктор рядом с крестом приписал: "Барбара Фермой, с острова Тиррифа,
что в Эбудах".

Потом протянул перо главарю шайки.

Тот подписался: "Гаиздорра, капталь".

Генуэзец вывел под этим свое имя: "Джанджирате".

Уроженец Лангедока подписался: "Жак Катурз, по прозванию Нарбоннец".

Провансалец подписался: "Люк-Пьер Капгаруп, из Магонской каторжной
тюрьмы".

Под этими подписями доктор сделал примечание:

"Из трех человек, составлявших экипаж урки, судовладельца унесло волною
в море, остальные два подписались ниже".

Оба матроса проставили под этим свои имена. Уроженец Северной Бискайи
подписался: "Гальдеазун". Уроженец Южной Бискайи подписался: "Аве-Мария,
вор".

Покончив с этим делом, доктор кликнул:

- Капгаруп!

- Есть, - отозвался провансалец.

- Фляга Хардкванона у тебя?

- Да.

- Дай-ка ее мне.

Капгаруп выпил последний глоток водки и протянул флягу доктору.

Вода в трюме прибывала с каждой минутой. Судно все больше и больше
погружалось в море.

Скошенная к краям палуба медленно затоплялась плоской, постепенно
возраставшей волной.

Все сбились в кучу на изгибе палубы.

Доктор просушил на пламени факела еще влажные подписи, сложил пергамент
тонкой трубкой, чтобы он мог пройти в горлышко фляги, и всунул его внутрь.
Потом потребовал:

- Пробку!

- Не знаю, где она, - ответил Капгаруп.

- Вот обрывок гинь-лопаря, - предложил Жак Катурз.

Доктор заткнул флягу кусочком несмоленого троса и Приказал:

- Смолы!

Гальдеазун отправился на нос, погасил пеньковым тушилом догоревшую в
гранате паклю, снял самодельный фонарь с форштевня и принес его доктору:
граната была до половины наполнена кипящей смолой.

Доктор погрузил горлышко фляги в смолу, затем вынул его оттуда. Теперь
фляга, заключавшая в себе подписанный всеми пергамент, была закупорена и
засмолена.

- Готово, - сказал доктор.

И в ответ из уст всех присутствующих вырвался невнятный разноязыкий
лепет, походивший на мрачный гул катакомб:

- Да будет так!

- Mea culpa! [грешен (лат.)]

- Asi sea! [да будет так (исп.)]

- Aro rai! [в добрый час (баскск.)]

- Amen! [аминь (лат.)]

Восклицания потонули во мраке, подобно угрюмым голосам строителей
Вавилонской башни, испуганных безмолвием неба, отказывавшегося внимать им.

Доктор повернулся спиною к своим товарищам по преступлению и несчастью
и сделал несколько шагов к борту. Подойдя к нему вплотную, он устремил
взор в беспредельную даль и с чувством произнес:

- Со мной ли ты?

Он обращался, вероятно, к какому-то призраку.

Судно оседало все ниже и ниже.

Позади доктора все стояли, погруженные в свои думы. Молитва -
неодолимая сила. Они не просто склонились в молитве, они словно сломились
под ее тяжестью. В их раскаянии было нечто непроизвольное. Они беспомощно
никли, как никнет в безветрие парус, и мало-помалу эти сбившиеся в кучу
суровые люди с опущенными головами и молитвенно сложенными руками
принимали, хотя и по-разному, сокрушенную позу отчаяния и упования на
божью милость. Быть может, то было отсветом разверзавшейся перед ними
пучины, но на эти разбойничьи лица теперь легла печать спокойного
достоинства.

Доктор снова подошел к ним. Каково бы ни было его прошлое, этот старик
в минуту роковой развязки казался величественным. Безмолвие черных
пространств, окружавших корабль, хотя и занимало его мысли, но не
повергало в смятение. Этого человека нельзя было застигнуть врасплох.
Спокойствия его не мог нарушить даже ужас. Его лицо говорило о том, что он
постиг величие бога.

В облике этого старика, этого углубленного в свои мысли преступника,
была торжественность пастыря, хотя он об этом и не подозревал.

Он промолвил:

- Слушайте!

И, посмотрев с минуту в пространство, прибавил:

- Пришел наш смертный час.

Взяв факел из рук Аве-Марии, он взмахнул им в воздухе.

Стая искр оторвалась от пламени, взлетела и рассеялась во тьме.

Доктор бросил факел в море.

Факел потух. Последний свет погас, воцарился непроницаемый мрак.
Казалось, над ними закрылась могила.

И в этой темноте раздался голос доктора:

- Помолимся!

Все опустились на колени.

Теперь они стояли уже не на снегу, а в воде.

Им оставалось жить лишь несколько минут.

Один только доктор не преклонил колея. Снежные хлопья падали, усеивая
его фигуру белыми, похожими на слезы, звездочками и выделяя ее на черном
фоне ночи. Это была говорящая статуя мрака.

Он перекрестился и возвысил голос, меж тем как палуба у него под ногами
уже начала вздрагивать толчками, предвещающими близость момента
окончательного погружения судна в воду. Он произнес:

- Pater noster qui es in coelis [отче наш, иже еси на небесех (лат.)].

Провансалец повторил это по-французски:

- Notre pere qui etes aux cieux.

Ирландка повторила на своем языке, понятном уроженке Бискайи:

- Ar nathair ata ar neamh.

Доктор продолжал:

- Sanctificetur nomen tuum [да святится имя твое (лат.)].

- Que votre nom soit sanctifie, - перевел провансалец.

- Naomhthar hainm, - сказала ирландка.

- Adveniat regnum tuum [да приидет царствие твое (лат.)], - продолжал
доктор.

- Que votre regne arrive, - повторил провансалец.

- Tigeadh do rioghachd, - подхватила ирландка.