горлышка, убрал пальцем, а палец тот вкусно облизнул.
принес, считалось общее. А тут он ясно чувствовал: не свое пьет. Но и
отказываться было нехорошо.
Братья захохотали.
незаметно один другому отодвигали капусту по тарелке. А Фая, подойдя и будто
еще больше осердясь, брала в свою руку нечувствительные, скрюченные, вялые
пальцы его раненой руки, показывала их Ивану Даниловичу:
бессильные его пальцы.-- Чо он может ей?
вовсе без рук.
по закону! Иван Данилыча, если не по закону, лучше не проси!
на кухне. Чудная она, Фая. Ее если сразу не испугаешься, так разглядишь, что
человек она хороший. Вот если б можно было дров для Саши попросить. Ну что
ж, по крайней мере эту рюмку он мог выпить с чистой совестью.
красной, мясистой кистью левой руки деревянный свой протез в черной
перчатке, переложил поудобней. Вот и на правой была бы у него такая же
сильная, красная кисть. Но, может быть, потому он и жив сейчас, что одна
рука у него деревянная. А уж младшего брата наверняка она от фронта
заслонила.
пальцами старший брат взял свою рюмку, сказал неопределенно и веско:
иметь!
Заговорщицы...
девятнадцать лет успел только погибнуть. Ты не сердись, что я все о нем
говорю. Я вот уже лица его не вижу. Помню, какое оно, а не вижу.
замерзла?
пришло, они быстро пошли назад, снег только звенел под его коваными
каблуками.
ГЛАВА XXI
осторожно притянул за собой дверь, пошел на носках. Когда глаза начали
различать, увидел, раздеваясь, что с соседней кровати, с подушки, улыбается
Атраковский. И самому смешно стало, когда увидел со стороны, как он крался в
темноте между кроватями.
кровати, босые ступни плоско стали на пол. После недавнего приступа был он
совсем слабый, почти не вставал. А тогда забегали врачи по этажу, зачем-то
внесли ширму из простынь, отделили его от палаты. Он лежал холодный, изредка
открывал тусклые глаза.
сам из него вылезу. Вылез, отдышался, поправил повязку.
халат:
хотелось улыбаться.-- Думать будем после войны. Вон Старых спит, как святой,
ничего не думает.
мешало, что рядом с ним шепчутся в темноте. Повернулся на бок, хрястнул
сеткой-- он хоть и не высок, а весь, как каменный,-- чмок-нул губами во сне
и мощно захрапел. Белый гипсовый сапог высунулся из-под одеяла.
под тюфяк.-- Где приткнулся, там и сплю, сейчас даже удивительно. У нас
комбат спал в землянке, снаряд под землянку угодил. Грунт болотистый, снаряд
фугасный, ушел в глубину, выбросить землю силы взрыва не хватило, вспучило
нары, а он и не проснулся. Утром глядит, земляные нары под ним горбом. Вот я
тоже так спал. А здесь и вшей нет, и как будто что-то кусает по целой ночи.
Меня тут не хватились?
операционной, к дальнему окну. Отсюда видны были огни вокзала, огни на
путях. Окно это было такое же, как все, а вот около него почему-то
происходили самые откровенные разговоры. И с Сашей они тут сидели.
легких ударило в голову и губы занемели. Он смотрел в окно и сам себе
улыбался, не замечая. А на Атраковского хорошим от него веяло. При нем
привезли этого мальчика, на глазах оживал. Щеки синеватые с мороза-- от
госпитальной жидкой кормежки во всех в них кровь не греющая,-- а улыбается,
весел. Но даже когда улыбается, есть во взгляде серьезность, глаза
повидавшие. Он и жалел его и завидовал.
под конвоем, увидел он с холма всю колонну. Прошел дождь, солнце светило
предвечернее, свет его был такой щемящий, словно не день, а жизнь догорает.
И по всей дороге под автоматами брели пленные, растянувшийся, колышущийся
строй. А там, куда их гнали, посреди голого болота, сидели люди, сотни,
может быть, тысячи людей, земли под ними не было видно: головы, головы,
головы, как икра. Вот такие мальчики, стриженные наголо, сколько из них
могло бы сейчас жить. Впервые тогда он понял, увидав, как мало в этой войне
значит одна человеческая жизнь, сама по себе бесценная, когда счет идет на
тысячи, на сотни тысяч, на миллионы. Но вот эти так мало значащие жизни, эти
люди, способные в бою сражаться до последнего, а там доведенные до того, что
скопом, отпихивая друг друга, кидались на гнилые очистки, и охрана, сытые
молодые солдаты, забавы ради, потому что это позволено, можно, лениво
стреляли в них из-за проволоки,-- вот эти люди, а не какие-то особые, другие
и есть та единственная сила, способная все одолеть. С какой беззаветностью,
с какой готовностью к самопожертвованию подымается эта сила всякий раз в
роковые мгновения, когда гибель грозит всему.
Его подбили над самой целью, над переправой, куда он один долетел. И он, не
дрогнув, направил свой самолет в железнодорожный мост, на верную смерть. И
жив остался, отброшенный взрывом. Он умер от заражения, а до последнего
момента все мечтал бежать из плена. И тоже, если б бежал, доказывал бы, что
никого не предал, не изменил, как не раз приходилось это доказывать
Атраковскому, и тоже осталось бы на нем незримое, несмываемое пятно.
не ждал для себя ничего хорошего, и сердце у него там было как каменное. Но
когда не верят свои, вот этого нет тяжелей и обидней.
станцию, мчался товарный состав; два паровоза, вместе гудя, мощно тянули
его. Он все шел и шел, все возникали на свету, возникали и исчезали вагоны,
платформы; мчался тяжелый воинский эшелон туда, к фронту, и здесь, на
отдалении, вызванивали стекла. А когда словно оборвался состав и пусто стало
на путях, они с одинаковым выражением глаз посмотрели друг на друга. И
впервые увидел Третьяков, что Атраковский не стар, просто худ очень, один
костяк остался.
стянул с себя через голову бязевую рубашку, обнажив могучий, выгнутый дугою,
весь из острых позвонков хребет, Третьяков случайно увидел эту его руку,
которой он сейчас оперся о подоконник. Перемятая, со страшными ямами,
затянутая глянцевитой сморщенной кожицей, словно мясо из нее вырвано
клоками,-- и вот с такой рукой воевал человек, орден боевого Красного