психиатрии смотрел с ухмылкой: ты что, и вправду думаешь, что эта бодяга
кому-нибудь нужна? Если, не дай Бог, мне случалось ввернуть медицинский
термин, он тут же перебивал меня: "Матильда, Бога ради, не надо жаргона!" -
и всех вокруг приглашал вместе с ним посмеяться над ученой дамой. Поначалу,
когда Фердинанд еще был от меня без ума, ему нравилось устраивать "сеансы
прозрения" - так он это называл. Нацепив бифокальные очки, он сажал меня
под лампу и рассматривал тысячекратно увеличенные поры моей кожи, каждое
пятнышко на ней, каждый изъян - и успокаивался. Разбирал меня, что
называется, по косточкам. "Самые красивые женщины, - говорил он, - это те,
которых еще толком не видел; после такого осмотра ни одна не покажется
совершенством". А то еще попрекал меня моим бесплодием: "Ты и
психиатрией-то занялась, потому что не можешь иметь детей!"
чтобы держать меня в узде. Искусством дать понять окружающим, будто ты
представляешь собой куда больше, чем может показаться на первый взгляд, он
овладел в совершенстве. В компании порой рисовался: я, мол, буддист -
намекал на покровительство некоего ламы, превознося его мудрость и
проницательность. И улыбался блаженной улыбкой человека, близкого к
нирване. Вы замечали, что буддисты всегда улыбаются? Или еще строил из себя
неприкаянную душу, человека без родины - а всего-то навсего его мать была
из Лиможа, а отец из Лилля. Ему хотелось носить печать изгнанничества, ну
прямо как орден Почетного легиона. Вечное его мальчишеское стремление быть
особенным, жить не так, как все - "рохли", погрязшие в мещанском болоте.
этих запинок даже не замечала, зато потом получила в руки отличное оружие.
Обратись к логопеду, твердила я, это ведь лечится. Как врач я чувствовала
себя на своей территории, тут он не мог со мной тягаться. Чем чаще я об
этом заговаривала, тем хуже слушался его язык, спотыкаясь на первых слогах,
- даже жаль его делалось, когда он никак не мог выговорить слово. В
последнее время я радовалась каждому его промаху, то и дело повторяла, как
он скован на подмостках, прятала подпяточники, которые он носил, чтобы
выглядеть повыше - Фердинанд комплексовал по поводу своего роста, -
напоминала о его возрасте: 36 лет, а ничего еще не достиг, имя его известно
только узкому кругу завсегдатаев театральных кафе.
работа ? Когда же ты наконец получишь настоящую роль ? - интересовалась я,
да еще сыпала соль на рану: - Ты вряд ли оставишь след в истории, разве что
следы спермы в постелях твоих любовниц!
начал первым; толика жестокости в отношениях, видите ли, обостряет чувства,
добавляет перцу в пресные будни. Я лишь платила ему той же монетой, просто
он этого не ожидал. А зря: в совместной жизни каждый из двоих наживает
капитал обид и предъявляет другому счет с процентами. Сексуальные изыски,
черпая романтика - а сам оставляет мне свои брюки, чтобы я их выгладила к
завтрашнему спектаклю!
оказалось набором банальностей. Я была жестоко разочарована, когда один из
Фердинандовых друзей спьяну выболтал мне все про его подходцы к девушкам.
Он, оказывается, попросту заучивал наизусть стихи, цитаты, забавные
истории, чтобы, щеголяя ими перед своими пассиями, выглядеть неотразимо (и
обманчиво) глубокомысленным. Стало быть, все те перлы, что он рассыпал
передо мной в нашу первую встречу, - я-то думала, по вдохновению, - были
позаимствованы; мало того, он еще и пользовался ими давным-давно с
множеством других женщин. Он даже записывал их на листочках, копил
"шпаргалки". Ты меня надул, Фердинанд, обманщик ты и больше никто, верно
говорят, не все то золото, что блестит, мне твои бородатые шутки
осточертели.
черни моего любовника, все равно он крепко сидит во мне, так крепко, что не
дает ни жить, ни дышать. Ну ладно же, сегодня я отгорожусь от него всей
своей болящей братией. Мне осталось провести в больнице четырнадцать часов
- побуду святой, раз блудницей не получается. Видно, моя молитва была
услышана: с наступлением вечера все чокнутые города Парижа, как
сговорившись, шли и шли в приемный покой, пошатываясь под бременем невзгод
и одиночества. Они заполонили отделение "Скорой помощи", каждый со своей
мольбой, откуда только брались, просто сочились из стен столицы, как
плесень из сыра. Шумные, агрессивные, возбужденные; все-таки психи - это
жуткое зрелище. Никакого уважения к моей персоне; я была им кругом должна:
должна свое время, свою молодость, свою энергию; для них было совершенно
естественно, чтобы я всю себя посвящала этой грязной работе. И не я одна:
интерны, терапевты, медсестры - все сбивались с ног и не могли справиться с
нахлынувшей волной людского горя. Страдание казалось почти ощутимым, можно
было бы измерить его уровень, как измеряют уровень загрязнения воздуха над
Парижем. Вечер шел своим чередом, только жалобы менялись: казалось, каждому
часу соответствовала определенная патология. Сознавая, что недостойна
избранной стези, я включила плейер, спрятав наушники под волосами и прикрыв
проводок воротником халата. Больной говорил что-то, как из-за стекла, до
меня долетали отдельные слова - как раз достаточно, чтобы я могла
притвориться, будто слушаю. Глаза его глядели с мольбой, ждали сострадания,
участия. А я посмеивалась про себя: знал бы ты, до какой степени мне
наплевать! Музыка - это целый мир, в котором я могу скрыться от всех.
Слушать музыку Баха куда лучше, чем стенания людей.
На работу я хожу без макияжа - здесь это ни к чему, - и тут мне почему-то
неудержимо захотелось накраситься. Но напрасно я накладывала слоями румяна
и наносила разноцветные мазки теней. Смотрела в зеркало - все едино:
бесцветная, никакая. С моим лицом вообще сладу нет: иной раз забываешь о
нем, и вдруг глядь - будто солнышко взошло, а порой за ним вроде бы и
следишь, а толку никакого - все равно помятое, уныло вытянутое. Я сбежала
во двор; дышать было нечем, собиралась гроза. Машины подъезжали одна за
другой - то "скорая", то полиция. Я была безутешна: Бенжамен ушел и некому
досказать мне историю.
присмотреть соседка, пока служба по делам несовершеннолетних не решит ее
судьбу. Девчушка была единственным светлым пятном в моей жизни за эти три
дня. По голосу я поняла, что ей страшно. Она спрашивала о бабушке; мне
нечем было ее порадовать: почтенной даме с симптомами первой стадии
старческого слабоумия, осложненного двигательными расстройствами,
предстояло доживать свой век в клинике. Обнаружились и сложности иного
порядка: у мадам Бёльдье - так звали бабушку - не оказалось ни гроша за
душой, ее квартира в Марэ была заложена и перезаложена. С головой у
старушки давно было не в порядке, и это ускорило разорение. Ее имущество со
дня на день должны были описать. Аида, которую я знала неполные сутки, в
одночасье стала круглой сиротой без средств к существованию. Никакой родни
у девочки не было, очевидно, ее ждал приют. Прошлой ночью она явилась мне
маленьким чудом посреди душного августа, а теперь рыдала в трубку и просила
вернуть ей бабулю. В медицине - как, впрочем, и во всем остальном - всегда
находятся больные, которым отдаешь предпочтение, но сейчас я так
вымоталась, что была неспособна сострадать. Я постарела лет на двести, и
вообще, благотворительность - это не мое призвание. Прости, Аида, не надо
плакать, я ничем не могу тебе помочь. Пообещав навестить ее завтра, я
повесила трубку.
вида доходяги, пролетевшие мимо денег шлюшки-соплюшки плевались
накопившимся ядом и на все корки честили полицейских. До жути худой
наркоман орал своей спутнице, девчонке с черными зубами: "Я тебя ... и в
рот, и в зад, прошмандовка!" - то ли упрашивая ее, то ли угрожая.
Мельтешили подонки общества, влачащие жалкое подобие жизни, и те, кому
досталось в драке, нагоняли страху на остальных, выставляя напоказ гнойные
раны. Семерых молоденьких китайцев привели в наручниках на рентген: они
будто бы проглотили упакованный в презервативы героин.
компания ночных бабочек в простое, а напротив отвратительно грязный старик,
едва прикрытый лохмотьями, обращался с речью к человечеству. Разбитная
бабенка отплясывала вокруг него, задрав юбку и размахивая грязным, почти
черным бинтом. Полицейским - знакомые лица, они еще вечером упрятали
какого-то бродягу с пулевым ранением в тюремное отделение больницы -
почудился в этой похабщине крамольный душок, и они усилили бдительность.
Красные и синие лучи мигалок обшаривали больничный двор, штатские в плащах
шастали по коридорам, бормоча что-то в рации, которые отзывались треском и
хрипом.
хороши сильные потрясения: они притупляют обычные эмоции, на их фоне
выглядит смешным то, что прочих смертных повергает в ужас. Наоборот, я
ликовала: раз мне плохо, пусть будет плохо и всем вокруг. Да скажи мне
сейчас, что вырвавшиеся на волю психи поливают больных бензином, чтобы
сжечь заживо, или выпускают кишки врачам и санитарам, я бы и глазом не
моргнула. Скорее присоединилась бы к психам. В довершение всего около часу
ночи поступили четыре проститутки, пострадавшие в стычке с мадридскими
фанатами какой-то футбольной команды. Ввалились, гордые собой, громко цокая
каблуками, все в порезах и синяках. Они не сплоховали в драке, обратили
своих противников в бегство, пустив в ход велосипедные цепи и вибраторы,
набитые свинцовыми шариками. Их задницы были туго обтянуты коротенькими
шортами, пышные груди упруго колыхались, словно белесое желе; они выглядели
даже не женщинами, а непреклонными идолами, этакие гиганты секса, способные
опустошить жертву до донышка одним движением ягодиц. Я смотрела на них не
без восхищения, спрашивая себя, а что бы мне в свое время не выбрать эту
стезю, что бы мне не стать подстилкой, пропитанной спермой, на которой
мужчины, вне зависимости от возраста и общественного положения,
сладострастно похрюкивая, утоляют свою плоть? Стражи порядка с автоматами
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Конан-Дойль Артур
Акунин Борис
Херберт Фрэнк