Желябова, Софьи Перовской, студента Гриневицкого, "принесшего себя в
жертву", бросившего бомбу в Александра II, безудержно восхищаясь
романтическим фанатизмом этой организации, то есть той террористической
деятельностью некоторой части российской интеллигенции, последователями
которой, как известно, были эсеры, которую осудило все развитие марксизма
в России.
года, и воспевание активной террористической деятельности, овеивание ее
романтическим ореолом выглядело странным в тот период, когда выползшие из
всех щелей злостные враги народа произвели из-за угла подлый выстрел в
Смольном. В современных условиях обостренной классовой борьбы обращение в
историческом исследовании к деятельности русских террористов выглядело по
крайней мере политической наивностью, близорукостью, могущей неправильно
воздействовать на нашу молодежь, которой и посвящена данная, с позволения
сказать, псевдонаучная работа.
экскурс в историю, безудержное восхищение жертвенностью так называемых
сильных личностей в истории того времени и крен таланта автора именно в
эту сторону вопроса (смелость, решительность "народовольцев", преданность
делу), что является сильными страницами данной работы, в то время как
страницы, посвященные первым марксистским кружкам в России, выглядят, как
это ни странно, недостаточно сильными, - именно все это вызывало и
вызывает у меня, человека, отдавшего всю свою жизнь исторической науке и
непосредственно многие годы занимающегося воспитанием, чувство протеста и
возмущения.
стало известно, что В.Л.Шапошникова репрессирована, со стороны некоторых
членов партии, членов партбюро факультета мне брошен общественный упрек,
обвинение в потере пульса классовой борьбы, в политической глухоте и
близорукости и в том, что по моей письменной рекомендации В.Л.Шапошникова
была принята преподавателем на кафедру истории Ленинградского
университета, которой я руковожу в течение трех лет. Должен, как это ни
тяжело, признаться самому себе, со всей откровенностью и прямотой заявить,
что в этом акте я потерял большевистскую зоркость и проницательность
гражданина и ученого, и с горечью и с сожалением понимаю, что заслужил
порицание. Но, хочу повторить, в моих действиях не было никакой
намеренности, никакой обдуманности. Сознавая свой ошибочный шаг и теперь
объясняя его себе, я чувствую, что заблуждался. Ведь и у одной матери,
казалось бы, вспоенные одним молоком, растут разные дети, а я как бы
закрыл глаза на то, что истинные взаимоотношения, принципиальные жизненные
позиции, пролетарская убежденность и бескомпромиссность выявляются и со
всей строгостью проверяются только в момента обострения классовой борьбы,
которая требует от нас высокой и ежеминутной бдительности и всей жизни.
собой окруженные темными кольцами свечи ламп - и вдруг зажмурился, с силой
потер кулаком скулы, будто сдирая что-то мешающее, липкое, произнес
шепотом:
письме, и то, что он узнал от Алексея, а потом от профессора Николаева, -
все это было противоестественно и страшно, и потому, что это было
противоестественно, в уголке его сознания инстинктивно сохранялась, не
пропадала надежда естественной самозащиты; невозможно было поверить в
простоту доказательств, определяющих судьбу матери, намекающих на что-то
преступное, уже предполагаемое в ее прошлой жизни.
быстро листать другие бумаги. Это были черновики писем, рецензий на книги,
наброски выступлений, здесь же лежало несколько вырезанных из газет и
журналов статей. Он нашел ту, которую упоминал Греков в заявлении, увидел
жирный заголовок "Дилетантизм или марксизм?" и сейчас же начал читать. Но
глаза скользили по словам, по абзацам, а сознание не могло
сосредоточиться, подчинялось только одной отделившейся мысли: "Зачем он
именно так сделал? Он рассчитанно это сделал. Ни одним словом не защитил
мать. Нет, я не думал, что так это было..."
статьи, потому что не в силах был понять необходимость этого чудовищно
спокойного предательства и вместе равнодушия к судьбе матери.
Валерьянки, может? Или вот боржома? Ледяной, из холодильника! Успокаивает
и отрезвляет!..
несколько минут выжидательно стоял в дверях кабинета, прислонясь плечом к
косяку, наблюдая оттуда; в опущенной руке была бутылка боржома.
а?
думал сейчас он, что скрывалось за этим насмешливым, высоким, казалось,
готовым сорваться голосом.
через силу заставляя себя говорить, лицо было влажно, бледно, - и Никита
все ожидающе, молча смотрел на него, видел, как Валерий сел на край стола,
- как будто в кино, Никита где-то видел это, - вынул из карманов два
бокала и, торопясь, разлил в бокалы пузырящийся боржом, сказал с усмешкой:
Холмсов! - И так нерассчитанно сильно стукнул бокалом о бокал, что
расплескал боржом на стол. - Будь жив!
на Никиту и стали напряженными, осмысленными; чудилось, готовы были
сказать что-то. И Никита отвернулся, чтобы не видеть их страшного, немого
выражения. Он встал из-за стола так же молча, подошел к окну и прислонился
лбом к темному, запотелому стеклу, по которому снаружи с беглым звоном
постукивали, сползали капли. Сквозь подвижную эту насечку капель среди
мокрой темени двора далеко внизу, на первом этаже соседнего дома,
оранжевым квадратом светилось занавесью окно. "А там больной, а может,
проснулся кто-то, - подумал он, удивляясь бессмысленной ненужности того,
что подумал. - А может быть, гости сидят... Зачем я об этом думаю?"
внизу, в мокрой тьме окно, услышал шум движения, шаги, стук отодвигаемого
кресла. Он повернулся от приникшей к лицу тьмы, от веющего сырой свежестью
окна, повернулся на электрический свет, оголяюще разлитый по кабинету. И
реально и ясно увидел Валерия.
рукописи, разбросанной на полу возле раскрытого сейфа, выбрасывая оттуда,
швырял на пол кожаные папки с монограммами, какие-то коробочки, глухо
звеневшие при ударах о паркет, какие-то статуэтки, массивные костяные
четки; потом достал из глубины сейфа плотную и твердую на вид пачку в
надорванном целлофане, содрал целлофан и тотчас же передернулся весь.
молодец!..
брезгливой злостью смотрел на деньги, сжимая их, и швырнул пачку на стол -
купюры разъехались по стеклу.
эти с монограммами, почитай, "Уважаемому..." "Дорогому". Прекрасно!
Здорово! Ему дарили папки!.. За всю жизнь ему надарили гору папок. А ты
как думал, братишка? За заслуги перед наукой! Не-ет! Разве мог он, а?..
Кто поверит, а? Клевета!..
то чувство, какое бывает, когда происходит вокруг что-то дикое, ненужное
по своей бессмысленности, что нельзя остановить. - Сложи все в сейф. И
деньги... - повторил он. - И замолчи! Ты с ума сошел? Слушай... Что ты
делаешь? Для чего?.. Глупо это! Не понимаешь? А дальше что? Что дальше?
головы презрительным взглядом. - Ясно? Ты не имеешь к этому никакого
отношения! Я отвечаю за все! Только один я!
молоть ерунду! Сколько можно говорить!
дыхание Валерия; он со сжатым ртом поднял новую, обтянутую желтой кожей
папку, гладко блестевшую монограммой на уголке, подошел к столу и начал
собирать в нее бумаги, стал завязывать на папке тесемки. Никита видел, как
решительно двигались его руки, и сказал наконец:
ввязывать его в это! С него хватит!
пальцы его все рвали тесемки, не могли затянуть узел на папке. - Для
меня-то ясно! И, думаю, для тебя. В общем, ты уезжай отсюда. Немедленно.
Понял? Собирай чемодан - и привет! В Ленинград. На первый поезд. И к
черту! Сегодня переночуешь у Алексея. Вызывай по телефону такси. Номер
здесь. В книжке. А утром на экспресс. В Ленинград ходит экспресс.
началось. Нет - я сейчас никуда не уеду!