"тайну вклада", не одернул, но счет свой перевел в Енисейск. И притихла
работница сберкассы, старалась на улице с Игнатьичем не встречаться, если
разминуться все же не удавалось, опускала глаза и, торопливо пробегая,
навеличивала: "Здрасте, Зиновий Игнатьич!"
фарватера, чтоб не получилось, как у Куклина, не нашел бы темной осенней
ночью лодку нос парохода и не клюнул бы ее. Однако и в сторонке от стрежи
дивно брал стерлядей Игнатьич. Младший братан - чеченская каторжная рожа -
окружал концы старшего брата своими концами. Сокрушенно покачав головой,
Игнатьич поднимал тяжелые якорницы, переставлял самоловы выше по реке и
снова брал рыбу уловисто.
каргу, почти "в поле чисто". И отступился, полагая, что теперь-то братец шиш
обрыбится. Но на новом месте пошла на самоловы Игнатьича стерлядь хотя и
реже, зато самая отборная, мельче килограмма, считай, не попадалось. И
тронуло суеверные души чалдонов подозрение: "Слово знает!" Командор увидел
как-то лодку брата, самосплавом идущую по реке, и покажись ему, что старший
ехидно усмехнулся. Командор схватил ружье, щелкнул курками. Игнатьич
побледнел, подобрался. "Опусти ружье, молокосос! В тюрьме сгною..." -
"Не-на-ави-и-ижу-у-у! - взвыл Командор и, отбросив ружье, затопал сапогами,
топтал рыбу так, что хрястало под подошвами: - Сгинь! Пропади! Застрелю!.."
- "Хар-рош! Ох, хар-р-рош! Ни ума, ни заклику, как говорится! Не зря
мать-покойница каялась, не зря, что в зыбке не прикинула тебя подушкой..." -
Игнатьич плюнул и умчался не оглядываясь.
скорготал он зубами, клялся про себя нащупать самоловы очесливого братца и
осадой, измором, нахрапом ли выжить его с реки или загнать в такой угол, где
ерш - и тот не водится.
ставили по берегу чумы и ловили подпусками - переметами красную рыбу,
наживляя на уды кусочки подкопченных над очагами вьюнов. Очень лакомы,
видать, эти кусочки, коли дурило-осетрище хватает их вместе с почти голым
крючком. К цевью уд бойе всегда навязывали тряпочки, берестинки, ленточки.
Но они везде и всюду любят делать украшения, и на одежду свою нашивают
всякую всячину, и на обувь, однако из-за тряпочек этих, из-за нюха ль
совершенно верного брали они рыбу центнерами. Наезжие артельщики, по
сезонному договору промышляющие рыбу, возле тех же песков или островов
паслись, но возьмут двух-трех осетришек, стерляди на варю - и вся добыча. И
тогда, переломив стыд и сердце, начинали они притираться своими наплавами к
снастям бойе. "Почто так делаш? Рыпы плават мноко. Засем по реке колесиш,
засем снасти путай!?" Кочевали с места на место бойе, теряя дорогое
промысловое время, но рыбу брали и брали, а наезжие, тика в тику бросившие
переметы туда, где рыбачили инородцы, вынали голые крючки.
житель, исконный рыбак, да еще и руку поднял на человека, да и не просто на
человека, на брата, да и не просто руку - ружье! Поселок упивался скандалом,
перемещал новость со двора во двор, катил ее колесом.
Совсем выволчился! Мало тебе дочери, кровинки! Брата родного свести со свету
готов! Давай уж всех нас заодно...
бы так, что до прощеного дня хватило, но после гибели Тайки вызубилась она,
потеряла всякий страх, чуть что - прет на него всем корпусом, тюрьмой
грозит, глаза аж побелеют, щеки брюзгло дрожат, голова трясется - чует баба:
свергнут грозный чеченец в самом себе, добивает, дотаптывает, стерва.
будто через тюремный двор. Игнатьич дрова колол, издали приметил брата,
задом к нему поворотился, еще старательней половинил березовые чурки.
Командор кашлянул - брат дрова колет, из-за тюлевой занавески в окно
встревоженно выглядывала пухленькая, меднорожая жена Игнатьича в легоньком,
кружевами отделанном халатике. Взять бы за этот халат да теремок подпалить -
крашеный-то эк пластал бы! Командор сдавил коричневыми лапищами штакетник
так, что вот-вот серу из дощечек выжмет.
принялся поучать: - Не по-людски ведешь себя, брательник, не по-людски. Мы
ведь родня как-никак. Да и на виду у людей, при должностях...
нутром при одной только попытке со стороны людей чего-то выговорить ему,
подсказать, сделать назидание. Отволохай, отлупи, рожу всю растворожь, но не
терзай словами. И ведь знает, знает характер младшего старший брат, но,
видишь ты, в кураж впал и не повинную голову сечет, а кишки перепиливает,
перегрызает, можно сказать. "Ну-ка, давай, давай! Ты у нас наречистый, ты у
нас громкой! Покажи свою разумность, выставь мою дурь напоказ. Баба твоя ухо
навострила. Хлебат всеми дырьями, какие у ей есть, слова твои кисельные.
То-то завтра в конторе у ей работы будет, то-то она потешится, то-то
потрясут мою требуху, мои косточки служащие дамочки!"
точку. И насчет населения поселка, которому только и надо, чтоб браться в
топоры. Потеха! Развлечение! И насчет работы - сымут с должности капитана,
коли пьянствовать не бросит. И насчет промысла темного, хитрого, который
надо союзно вести - Куклин-чудотворец завещал, - голимая все правда, но вот
вроде как близирничает братец, спектакль бесплатный устраивает, тешит свою
равномерную душу, вот-вот и Тайку, пожалуй помянет. Тогда не вынести
Командору - топор выхватит...
скорее домой подался, и тоже взялся колоть дрова на зиму, да с такой силой
крушил дерево, что которые поленья аж через заплот перелетали, и кто-то
крикнул с улицы: "Пли!", баба заругалась: "Эко, эко лешаки-то давят! Не
рабливат, не рабливат, возьмется, дак и правда што как на войне!.." В работе
Командор немного разрядился, отошел, мысли в нем выпрямились, не клубились в
башке, не путались, разума не затемняли. "Вечно так не будет, - с каким-то
непривычным для него, тоскливым, спокойствием решил он, - где-то, на чем-то,
на какой-то узкой тропинке сойдемся с братцем так, что не разойтись..."
Перед тем как залечь на ямы, оцепенеть в долгой зимней дремотности, красная
рыба жадно кормилась окуклившимся мормышем, ошивалась, как нынешние
словотворцы говорят, возле подводных каменных гряд, сытая играла с пробками
и густо вешалась на крючья.
заторопился к третьему, лучше и уловистей всех стоящему. Видно, попал он им
под самую каргу, а это дается уж только мастерам высшей пробы, чтоб на гряду
самуе не бросить - зависнет самолов, и далеко не сплыть - рыба проходом
минует самолов. Чутье, опыт, сноровка и глаз снайперский требуются. Глаз
острится, нюх точится не сам собою - с малолетства побратайся с водою,
постынь на реке, помокни и тогда уж шарься в ней, как в своей кладовке...
обсеченная по маковку елка, так хорошо видная темной колоколенкой даже на
жидком свету, уперлась в низкие, брюхатые тучи, мозглый воздух застелил
берег, река, жестяно и рвано отблескивающая в ночи, ломала и скрадывала
расстояние. Пять раз заплывал рыбак и тянул кошку по дну реки, времени
потерял уйму, промерз вроде бы до самых костей, но зато, лишь подцепил и
приподнял самолов, сразу почувствовал: на нем крупная рыбина!
изогнувшись в калач, почти на каждой уде стерлядка, и вся живая. Иные рыбины
отцеплялись, уходили, которая сразу вглубь, которые подстреленно
выбрасывались и шлепались о воду, клевали острием носа борт лодки - у этих
поврежден спинной мозг, визига проткнута, этой твари конец - с порченым
позвоночником, с проткнутым воздушным пузырем, с порванными жабрами рыба не
живет. Налим, на что крепкущая скотина, но как напорется на самоловные уды -
дух из него вон и кишки на телефон.
толкалась попусту, не делала в панике тычков туда-сюда. Она давила вглубь,
вела в сторону, и чем выше поднимал ее Игнатьич, тем грузнее она делалась,
остойчивей упиралась. Добро, хоть не делала резких рывков - щелкают тогда
крючки о борт. ломаются спичками, берегись, не зазевайся, рыбак, - цапнет
удой мясо иль одежду, ладно, крючок обломится, ладно, успеешь схватиться за
борт, пластануть ножом капроновое коленце, которым прикреплена к хребтовине
самолова уда, иначе...
смерти бойся рыбнадзора - подкрадется во тьме, сцапает - сраму наберешься,
убытку не сочтешь, сопротивляться станешь - тюрьма тебе. На родной реке
татем живешь и до того выдрессировался, что ровно бы еще какой, неведомый,
дополнительный орган в человеке получился - вот ведет он рыбу, болтаясь на
самоловном конце, и весь в эту работу ушел, азартом захвачен, устремления
его - взять рыбу, и только! Глаза, уши, ум, сердце - все в нем направлено к
этой цели, каждый нерв вытянут в ниточку, через руки, через кончики пальцев
припаян рыбак к тетиве самолова, но что-то иль кто-то там, повыше живота, в
левой половине груди живет своей, отдельной жизнью, будто пожарник, несет
круглосуточно неусыпное дежурство. Игнатьич с рыбиной борется, добычу к
лодке правит, а оно, в груди-то, ухом поводит, глазом недреманным тьму
ощупывает. Вдали огонек мелькнул, оно уж трепыхнулось: какое судно?
Опасность от него? Отцепляться от самолова? Пускать рыбину вглубь? А она,
живая, здоровенная, может изловчиться и уйти. Напряглось все в человеке,
поредели удары сердца, слух напружинен до звона, глаз силится быть сильнее
темноты, вот-вот прошьет тело током, красная лампочка внутри заморгает, как
в пожарке: "Опасность! Опасность! Горим! Горим!"
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Посняков Андрей
Махров Алексей
Каменистый Артем
Херберт Фрэнк