Чтение 28–й страницы книги ~Три минуты молчания~

- Ну, предположим.

Не читал я этого Грина. Я вообще про моряков не могу читать. Вот только
Джека Лондона уважаю, он правду написал: "Человек никогда не привыкнет к
холоду". Знал, что пишет.

- Там это сильно сделано. Как у него вырастали мозоли на руках и
менялось лицо... Но я, наверно, слишком много читал. А если задуматься,
судьба у меня страшная.

- Чем же так?

- Не тем, что ты думаешь. Никто у меня в тюряге не сидел. Все, слава
Богу, живы. Но все так благополучно - десять лет по одной и той же дорожке в
школу, два квартала туда, два обратно. Потом - одной и той же дорожкой в
институт. Потом в другой. Вот так подохнешь от информации и никогда не
увидишь - архипелаг Паумоту... остров Пасхи... или как танцуют таитянки.
Только в кино. А сам никогда не будешь сидеть с венком на шее. Который тебе
сплели дочери вождя.

- Знаешь, я тоже умру и не увижу.

- А! Не в этом дело! - Он выплюнул окурок за борт. - Ты живешь. Хоть
один день из недели врежется в память.

Потому что человек помнит - когда ему было трудно. Как он голодал.
Валялся в окопе. Как делили цигарку на троих и ему оставили бычка. А когда
он жил в теплой квартире, с ванной и унитазом, это прекрасно, черт дери, а
вспомнить нечего...

Хороший мотивчик к нам долетел с какого-то датчанина. Алик его
подхватил, стал насвистывать.

- Не надо, - сказал я ему. - Рыбу распугаешь.

- Да, прости. Это одно из ваших уважаемых суеверий. В старое время
боцман бы мне линька дал? - Потом забыл, опять засвистал и бросил. -
Привязалось... Давай еще покурим. Рот нужно чем-то занять.

Я спросил:

- Ты потом, после экспедиции, в институт вернешься?

- Конечно. Куда же еще? Мы себе взяли академический отпуск - так это
называется... Хороший способ крупно побездельничать. Но все-таки мы кое-что
урвали! Хоть поплавали на сейнере.

- Какой сейнер! На СРТ ходишь.

- Ну да, но как-то не звучит.

Он глядел, улыбаясь, на море и на огни. А я вдруг стал припоминать, где
я уже слышал про этот "сейнер". И не этого ли малого я видел тогда в окне,
на Володарской? Не он ли там у Лили сидел на подоконнике, справлял сабантуй?
Нет, снизу не разглядеть было, и глаза у меня слезились от холода.

- Слушай, - я спросил, - ты мне чего скажи... Вот у вас, когда девки с
ребятами соберутся в компании, они - тоже ругаются?

- В смысле?

- Ну, матерно. Как парни.

Очень я удивил его.

- Бывает. И еще как.

- А зачем? Если злиться не на кого.

- Это не от злости. Это - как тебе объяснить? В общем, наверное,
комплекс. Все по Фрейду. Ну, она как бы раздевается при всех. Ей это
какое-то доставляет удовлетворение, что ли.

- Скажи ты! А парням это - нравится?

- Кому как. Мне, например, не очень.

- Лучше б она вправду разделась?

- Стриптиз? Ну, это совсем другое. Не каждая решится.

- Но ты ж ее все равно после этого не уважаешь?

Он улыбнулся смущенно.

- В остальном они вполне порядочны.

- Которые при всех раздеваются?

- Я же говорю - это совсем другое. Но в общем, ты прав, свинство тут
некоторое есть. Но - привыкаешь. Даже трудно себе ее представить без этого.
А если подумать - за что они нас любят? Тоже за какое-нибудь небольшое
свинство. Я с тобой согласен.

- А я ничего и не говорю. Иди-ка ты спать.

Еще больше я его удивил. Но что-то мне так тошно с ним стало. Оттого,
что она была с ним в компании - ну, могла быть, - и хотела перед ним
раздеться. Я даже себе представил. Нет, она никаких этих слов не говорит, -
хоть я от нее и слышал однажды, - а так именно и делает. И он на нее
смотрит, смеется, и всей компании весело, и дотронуться можно, она позволит.
Черт знает, до чего вот так додумаешься! Ну, может, и не так у них все, как
я представляю, но почему бы ей не любить его? Ведь он красивый, рослый
мальчик. Язык хорошо так подвешен. А что судьба у него "страшная", - ей-то
он как раз впору со своей судьбой.

- Ты, правда, иди. Завтра к шести подымут, не выспишься.

- Посижу еще. Жалко такую красоту упускать.

Господи, я думал - все слова уже в нем кончились.

- Ну, как знаешь.

Я встал и пошел от него.

7

Я бы сходил к "деду", да у него окно не светилось. Наверное, думаю,
ушел в машину - сейчас там вахта моториста, а моторист у нас - Юрочка, фрукт
изрядный, "дед" ему одному не доверял. Тем более машина сейчас подрабатывала
на винт, растягивала порядок.

Я заглянул в шахту - Юрочка, голый до пояса, сидел на верстаке и
чего-то там точил на шлифовальном станочке, а "дед" расхаживал по пайолам с
масленкой - работал за этого самого Юрочку.

Я скинулся по трапу. Юрочка меня увидел и сделал ручкой.

- Привет курточке!

- Привет культуристам.

- Посвистим, Сеня?

- Посвистим,

- А за что - за бабу или за политику?

- Вчера за политику. Сегодня, значит, - за бабу.

- Итак, Сеня, затронем половой вопрос. Поставим его со всей прямотой.
Жить не дает и трудиться творчески.

Это у нас с ним вроде приветствия. На том разговор и кончается. Потому
что этот Юрочка глуп, как треска мороженая, и свистеть мне с ним не о чем -
ни за бабу, ни за политику. А точил он себе ножик. Новая, значит, придурь. В
прошлую экспедицию он, говорят, штук двадцать зажигалок выточил - корешам в
подарок. Сам-то он не курит, здоровье бережет. Отрастил черт-те какие
бицепсы, а бездельник, каких поискать.

А "дед" ходил по пайолам, подливал масла в машину. Не знаю, куда он там
подливал, мне и за триста лет в ней не разобраться, слишком много всяких
крантиков и винтиков. Я просто люблю смотреть, как он это делает. Вот Юрочка
- он к ней почти не прикасается, а ходит чумазый, берет у него в масле -
хоть выжми. А "дед" - в пиджаке, в сорочке с галстуком, и ни капли масла на
нем нет. Он ходил вокруг машины, а она сопела и плевалась как скаженная, но
только не в "деда". Вот в чем все дело: таким, как "дед", мне не быть, а
таким, как мотыль Юрочка, - охота ли серое вещество тратить?

"Дед" меня заметил, но не подал виду. Ему приятно было, что я смотрю на
его машину. Как будто я в ней решил разобраться.

- Алексеич! Поди сюда. - Он уже кончил смазывать и обтирал руки
концами. - Послушай-ка.

Ничего я особенного не услышал. Стучала она, как три пулемета. Клапана
подпрыгивали на пружинах и плевались в меня. "Дед" наклонился ко мне, к
самому уху:

- Вот так должен стучать нормальный двигатель.

- А!..

Юрочка глядел на нас, точил свой ножик и усмехался.

"Дед" пошел по пайолам, вдоль всей машины. Он что-то мне про нее
рассказывал, но слышно было плохо. Я и не старался услышать. А потом я,
знаете, что сделал? Повернулся и полез наверх по трапу. Я и не думал его
обидеть. Просто мне жарко стало, душно и шумно. Я и забыл, что больше он к
своим винтикам не вернется, с которыми всю жизнь прожил. Теперь и вспоминать
стыдно про свою глупость. Но я так и сделал - повернулся и полез наверх по
трапу.

В салоне кандей Вася, в колпаке и в халате, играл с "юношей"* в
шахматы. Третий штурман, только что с вахты, ел компот вилкой и подсказывал
им обоим. И еще сидел бондарь, читал газеты, которые мы из порта везли. Он
все подшивки прочитывает от доски до доски. Все, что хотите, знает и про
Вьетнам, и про Лаос. А ходит грязный, как собака, и спит, не раздеваясь.
Соседи в кубрике на него жалуются. И злой тоже, как собака, - на всех на
свете. А на меня в особенности. Я только зашел - он на меня посмотрел, как
будто я у него жену отбил. Или наоборот - сплавил ему свою бывшую. И опять
уткнулся в газеты.

* Юнга, помощник повара.

Кандей Вася спросил, глядя на доску:

- Компоту покушаешь?

- Не хочу.

- А чего хочешь?

- Ничего не хочу.

Третьему надоело подсказывать, на меня переключился:

- Чего ходишь, как лунатик? Курточку напялил и ходит. До преступления
так можешь довести.

- Может, я тебе ее продать хочу подороже.