Чтение 28–й страницы книги ~Юность командиров~

что-нибудь не так?.."

В тот вечер невозможно было перевернуть сто двадцать первую страницу
учебника по общей терапии. А закат горел над дальними крышами, в вишневом
разливе вычеканивались силуэты тополей, вырезанные черным по красному,
звук волейбольного мяча отдавался в глубине двора.

Вдруг, опомнившись, Майя соскочила с подоконника, зажгла свет, было уже
темно; с сердцем швырнула толстый учебник на стол, прошлась по комнате,
говоря самой себе: "Глупости! Глупости все!"

Продолжительный звонок раздался в передней. Так звонил иногда по
вечерам Олег, чтобы пригласить играть в волейбол, и она, подойдя к двери,
сердито крикнула:

- Меня нет дома. В волейбол играть не иду!..

Однако звонок в передней повторился. Майя, сдвинув брови, щелкнула
замком и отступила на шаг: на пороге полутемной передней стоял Борис. Он
снял фуражку, спросил, улыбаясь глазами:

- Можно к тебе?

Майя заложила руки за спину.

- Что же, - наконец проговорила она почти холодно. - Только не упади,
здесь тумбочка.

- Ничего, я не упаду, - сказал он и вошел. - Разреши пройти в комнату?

- Да, можно.

- Здравствуй, - сказал он и протянул руку.

Но ока, не подавая руки, отступила еще на шаг.

- Майя, что случилось?

- Ничего не случилось.

- Ты сердишься на меня? За что?

- А почему я должна на тебя сердиться?

- Майя, я сдавал экзамены.

- Очень хорошо. И я сдаю экзамены.

Он заколебался. Она сказала:

- Да, я зубрю терапию. Это что-нибудь тебе говорит?

Он положил фуражку на тумбочку, прошел в комнату, говоря:

- Майя, я только на две минуты.

- На две минуты можно. Но я проверю по часам, - ответила она,
по-прежнему держа руки за спиной, посмотрела на его лоб и, не скрывая
удивления, воскликнула: - Что такое? Откуда у тебя синяк?

- Пустяки. Сегодня была обычная тренировка. Перед гарнизонными
соревнованиями по боксу. Разреши закурить?

- Я сейчас дам пепельницу. Ну и легкомысленный нее синяк! Садись вот
сюда на диван. - Она поставила на стол пепельницу - маленького галчонка с
разинутым клювом. - Тебе досталось, наверно?

- Немного, - весело ответил он, садясь на диван и разминая папиросу над
разинутым клювом галчонка. - А впрочем, это не совсем так.

Он чуть щурился, затягиваясь папиросой, его загорелое лицо показалось
ей размягченным, задумчивым при зеленом свете настольной дампы, а она все
стояла в тени, глядя на него настороженно, как бы мстя ему сдержанностью
за его долгое невнимание.

- Ты что-то хочешь рассказать, Борис?

- Знаешь, я артиллерию сдавал сегодня как на крыльях. Не знаю почему.
Веришь?

- Что получил?

- Конечно, пять.

- Почему "конечно"?

- Ну пять. - Он примирительно засмеялся.

- Какой все-таки ужасный синяк! - опять сказала она, вглядываясь. -
Слушай, хочешь, я сделаю тебе примочку? Все пройдет сейчас же. Все-таки я
медик.

Он не успел ей ответить, она вышла из тени абажура, направилась в
другую комнату и через минуту вернулась с пузырьком и ватой, приказала,
подойдя к дивану:

- Поверни лицо к свету. Не смотри на меня, смотри в сторону, вот так...
Боже мой, какой злой синяк! Встань, а то неудобно.

Борис поднялся, и она повернула его лицо к свету, легкими, прохладными
пальцами притронулась ко лбу, старательно встала на цыпочки, невольно
касаясь грудью его груди, - и вдруг, покраснев, с улыбкой сказала:

- Ну, какой ты высокий, лучше сядь.

Он послушно сел. Она наклонилась, намочила вату жидкостью из пузырька и
приложила ко лбу мягкое, холодное, щекочущее, спросила:

- Больно? - И глаза ее, темные, как ночная вода, приблизились к его
лицу, а губы сразу перестали улыбаться.

Ему стало жарко от ее дыхания, потом с особой ясностью почему-то
мелькнула мысль, что губы у нее, наверно, упругие и нежные, он видел их
совсем близко от себя, эти ее мгновенно переставшие улыбаться губы.

- Нет." - наконец ответил он и словно поперхнулся.

- Вот видишь, - участливо проговорила она. - Но все-таки тебе больно? У
тебя лоб стал влажным.

И, пересиливая себя, он с хрипотой в голосе проговорил не то, что хотел
сказать:

- Пойдем сегодня в парк... Там гулянье сегодня.

Она держала в одной руке пузырек, в другой вату, неуверенно мяла
тампончик в пальцах.

- Тебе хочется в парк? Серьезно?

- Хочется. Серьезно.

- Хорошо. Только на час, не больше. Хорошо? Дай слово. Мне нужно учить
свою терапию.

- Даю тебе слово - на час.

- Хорошо. Тогда мне нужно переодеться. Подожди.

- Я подожду.

Майя вышла в соседнюю комнату, а он, облокотясь на подоконник,
расстегнув ворот, стоял у окна на ветерке, обдувавшем его прохладой
вечера, и еще чувствовал то легкое, случайное прикосновение Майиной груди,
когда встал с дивана, видел ее переставшие улыбаться губы, и весь был
словно овеян острым огнем, говоря себе, думая, что никого в жизни он так
еще не любил и никого не мог так любить, как ее. В тишине он слышал свое
дыхание и слышал, как она что-то делала в соседней комнате, ходила за
дверью, потом что-то упало там, и донесся ее вскрикнувший голос:

- Ой!

- Что? Что случилось? - очень громко спросил он, и какая-то сила
толкнула его к двери в соседнюю комнату, откуда раздался этот жалобный
голос, и он резко открыл дверь. - Майя, что? Майя...

- Борис, что ты делаешь? Не входи! Я еще не оделась.

- Что?.. Майя... что случилось?

Нет, теперь он видел, что ничего страшного не случилось, - она стояла
возле раскрытого гардероба; видимо, вешалка оборвалась, платья кучей
лежали на полу вокруг ног ее, и она стала подымать их спешащими движениями
оголенных рук.

- Не смей, не входи! Как не стыдно! Слышишь? Не смей!

Она шагнула, спряталась за дверцу, ее открытые босые ноги беспомощно
переступали на упавших платьях, и дверца косо двигалась при этом, сверкая
ему в лицо огромным зеркалом; и казалось ему, что Майя хотела забраться в
шкаф, загородиться дверцей от него.

- Майя, послушай меня! - Он смело вошел в комнату и начал торопливо
собирать платья на полу, повторяя: - Я тебе помогу... Я помогу, Майя...

А она, все загораживаясь дверцей, говорила из-за нее испуганно,
смущенно и быстро:

- Борис, уйди, уйди, не то завизжу на всю квартиру. Уйди же, я тебя
прошу!

Тогда он выпрямился и, с осторожностью, опасением глядя на эту дверцу,
спросил серьезно и тихо:

- Разве ты не любишь меня?

- Борис, уйди, не надо, не надо же! Я... ничего не могу ответить, я
босиком...

Она сказала это по-детски нелепо, и он проговорил с замиранием в
голосе:

- Майя... Ты не ответила...

И, не услышав ответа, потянул на себя зеркальную дверцу. Большие
темные, замершие глаза прямо смотрели на него с мольбой и отчаянием.

- Майя, я люблю тебя... Почему ты молчишь?

И он увидел: маленькие прозрачные слезы горошинками покатились по ее
щекам, губы задрожали, и она, отворачиваясь, прошептала еле слышно:

- И ты... и ты не спрашивай.

- Майя, Майя... Я никому тебя не отдам, ты запомни это! Никому!

Он целовал ее мокрое от слез лицо, с нежной силой прижимая ее к себе,
чувствуя, что Майя затихает и руки ее слабо, неумело обнимают его спину.

Потом, когда все случилось, Майя плакала и говорила, что так никогда
больше не надо, что это нечестно и стыдно и что ей нехорошо это, и,
вспоминая ее слова, ее слезы, он невольно зажмуривался от нежной жалости к
ней.

Возвращался он в училище в тот безлюдный час рассвета, когда уже
погасли над белыми мостовыми фонари, готова была заняться летняя заря и
везде задернутые занавески светлели на окнах, за которыми еще крепко спали
в тепле, в покое комнат. И только он один не спад в эти часы и, слыша звук
своих шагов, шел по пустынным улицам, мимо закрытых подъездов, мимо гулких
и еще темных внутри парадных, шел счастливый, возбужденный, влюбленный...

"Все будет хорошо, - думал он убежденно. - Ах, как все будет хорошо! Я
закончу училище, попрошу назначение в Ленинград, возьму ее с собой. Нет,
это все прекрасно, отлично!"

Однако, как это часто бывает, радость ходит рядом с бедой - в тихом