Чтение 28–й страницы книги ~Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим~

- Я думаю, Клара, что в данном случае найдутся более беспристрастные
судьи, которым больше следует верить, чем вам, - тихим, торжественным
голосом изрек мистер Мэрдстон.

- Эдуард, - робко отозвалась моя мать, - вам, как судье, во всех
случаях следует больше верить, чем мне. И вам и Джейн. Я сказала только...

- Вы сказали только слова необдуманные и малодушные, - перебил он. -
Постарайтесь, чтобы впредь этого не было, дорогая моя Клара, и следите за
собой.

Губы моей матери как будто прошептали: "Хорошо, дорогой Эдуард", - но
вслух она не сказала ничего.

- Итак, Дэвид, - продолжал мистер Мэрдстон, оборачиваясь ко мне и
устремляя на меня холодный взгляд, - я с сожалением заметил, что у тебя
угрюмый нрав. Я не могу допустить, сэр, чтобы такой характер развивался у
меня на глазах, а я не прилагал бы никаких усилий к его исправлению. Вы,
сэр, должны постараться изменить его. Мы должны постараться изменить его
ради тебя.

- Простите, сэр... я вовсе не хотел быть угрюмым, когда вернулся домой,
- пролепетал я.

- Не прибегайте ко лжи, сэр! - крикнул он так злобно, что - я видел -
моя мать невольно подняла дрожащую руку, словно хотела протянуть ее между
нами. - Со свойственной тебе угрюмостью ты уединялся в своей комнате. Ты
сидел в своей комнате, когда тебе следовало находиться здесь. Запомни теперь
раз навсегда: я требую, чтобы ты был здесь, а не там! И еще я требую от тебя
повиновения. Ты меня знаешь, Дэвид. Этого повиновения я добьюсь.

Мисс Мэрдстон хрипло засмеялась.

- Я хочу, чтобы ты почтительно, быстро и охотно повиновался мне, Джейн
Мэрдстон и твоей матери, - продолжал он. - Я не хочу, чтобы по прихоти
ребенка этой комнаты избегали, как зачумленной. Садись!

Он мне приказывал, как собаке, и я повиновался, как собака.

- Добавлю еще, - продолжал он, - что у тебя заметно пристрастие к людям
низкого происхождения. Ты ее должен общаться со слугами. Кухня не поможет
искоренить те многочисленные твои недостатки, какие надлежит искоренить. Об
этой женщине, которая тебе потворствует, я не скажу ни слова, раз вы, Клара,
- обратился он, понизив голос, к моей матери, - по старым воспоминаниям и
давней причуде питаете к ней слабость, которую еще не смогли преодолеть.

- Совершенно непонятное заблуждение! - воскликнула мисс Мэрдстон.

- Скажу лишь одно, - заключил он, обращаясь ко мне, - я не одобряю
того, что ты оказываешь предпочтение обществу таких особ, как госпожа
Пегготи, и с этим должно быть покончено. Теперь ты меня понял, Дэвид, и
знаешь, каковы будут последствия, если ты не намерен повиноваться мне
беспрекословно.

Я это знал хорошо, - пожалуй, лучше, чем он предполагал, поскольку дело
касалось моей бедной матери, - и повиновался ему беспрекословно. Больше я не
уединялся в своей комнате, больше не искал прибежища у Пегготи, но день за
днем уныло сидел в гостиной, дожидаясь ночи и часа, когда можно идти спать.

Какому мучительному испытанию подвергался я, когда часами просиживал в
одной и той же позе, не смея пошевельнуть ни рукой, ни ногой из страха, как
бы мисс Мэрдстон не пожаловалась (а это она делала по малейшему поводу) на
мою непоседливость, и не смея смотреть по сторонам из боязни встретить
неприязненный или испытующий взгляд, который обнаружит в моем взгляде новую
причину для жалоб! Как нестерпимо скучно было сидеть, прислушиваясь к
тиканию часов, следить за мисс Мэрдстон, нанизывающей блестящие
металлические бусинки, размышлять о том, выйдет ли она когда-нибудь замуж и,
если выйдет, кто будет этот несчастный, пересчитывать лепные украшения
камина и рассеянно блуждать взором по потолку, по завитушкам и спиралям на
обоях!

Какие одинокие прогулки предпринимал я по грязным проселочным дорогам в
промозглые зимние дни, всюду таская за собой эту гостиную с мистером и мисс
Мэрдстон! Чудовищное бремя, которое приходилось мне нести, кошмар, от
которого я не мог очнуться, груз, давивший на мой мозг и его притуплявший!

А это сиденье за столом, когда я, безмолвный и смущенный, неизменно
чувствовал, что есть здесь лишние нож и вилка, и они - мои, есть лишний рот,
и это - мой, лишние тарелка и стул, и они - мои, лишний человек, и это - я!

А эти вечера, когда приносили свечи и мне полагалось чем-нибудь
заниматься, а я, не смея читать интересую книгу, корпел над учебником
арифметики, иссушающим мозг и душу! Эти вечера, когда таблицы мер и весов
сами ложились на мотив "Правь, Британия" или "Прочь, уныние", но не
задерживались, чтобы можно было их заучить, но, подобно бабушкиной спице,
проходящей сквозь петли, пронизывали мою несчастною голову, входя в одно ухо
и выходя в другое!

Как я зевал и засыпал вопреки всем моим стараниям, как вздрагивал,
очнувшись от дремоты, которую пытался скрыть, как не получал я никогда
ответа на редкие свои вопросы! Каким казался я пустым местом, которого никто
не замечал, хотя всем оно было помехой! С каким мучительным облегчением я
слушал в девять часов вечера, как мисс Мэрдстон приветствует первый удар
колокола и приказывает мне идти спать!

Так тянулись каникулы, пока не настало утро, когда мисс Мэрдстон
провозгласила: "Вот, наконец, и последний день!" - и подала мне последнюю
чашку чаю, завершающую каникулы.

Я не жалел о том, что уезжаю. Я уже давно впал в состояние отупения, но
тут слегка приободрился и мечтал о встрече со Стирфортом, хотя за его спиной
и маячил мистер Крикл. Снова появился у садовой калитки мистер Баркис, и
снова мисс Мэрдстон сказала предостерегающее: "Клара!" - когда моя мать
наклонилась ко мне, чтобы попрощаться.

Я поцеловал ее и малютку-брата, и мне стало очень грустно. Но я грустил
не о том, что уезжаю, ибо между нами уже зияла пропасть и каждый день был
днем разлуки. И в памяти моей живет не ее прощальный поцелуй, хотя он и был
очень горячим, но то, что за этим поцелуем последовало.

Я уже сидел в повозке, когда услышал, что она окликает меня. Я
выглянул; она стояла одна у садовой калитки, высоко поднимая малютку, чтобы
я посмотрел на него. Был холодный безветренный день, и ни один волосок на ее
голове, ни одна складка ее платья не шевелилась, когда она пристально
глядела на меня, высоко поднимая свое дитя.

Такой покинул я ее, покинул навсегда. Такой снилась она мне потом в
школе... безмолвная фигура близ моей кровати. Она смотрит на меня все тем же
пристальным взглядом и высоко поднимает над головою свое дитя.

ГЛАВА IX

Памятный день рождения

Пропускаю все, что происходило в школе, вплоть до дня моего рождения,
который был в марте. Помню только, что Стирфорт вызывал во мне восхищение
еще больше, чем прежде. Он должен был уехать в конце полугодия, если не
раньше, и казался мне еще более смелым и более независимым, чем когда бы то
ни было, а, значит, - и еще более для меня привлекательным; только это я и
помню. Тяжелое воспоминание, отмечающее этот период жизни, по-видимому,
поглотило все другие воспоминания и одиноко хранится в душе.

Мне даже трудно поверить, что два месяца отделяли возвращение в
Сэлем-Хаус от дня моего рождения. Я должен это признать, ибо мне известно,
что так именно оно и было; но в противном случае я был бы убежден, что между
двумя этими событиями не было никакого промежутка и одно наступило
немедленно вслед за другим.

Как ясно помню я тот день! Я вдыхаю туман, нависший над школой. Сквозь
него я смутно вижу изморозь; я чувствую, как прилипают к щеке мои
заиндевевшие волосы. Я гляжу на тускло освещенную классную комнату, где там
и сям потрескивают свечи, зажженные в это туманное утро, и вижу пар от
дыхания учеников, клубящийся в холодном воздухе, когда они дуют себе на
пальцы и стучат ногами.

Это было после утреннего завтрака, мы только что вернулись с площадки
для игр, как вдруг вошел мистер Шарп и объявил:

- Дэвид Копперфилд, пожалуйте в гостиную!

Я надеялся получить от Пегготи корзинку с угощением и, услышав приказ,
расплылся в улыбке. Когда я поспешно вскочил с места, несколько мальчиков
стали наперебой просить меня, чтобы я не забыл о них при раздаче гостинцев.

- Не торопитесь, Дэвид. Вы не опоздаете, мой мальчик, не торопитесь, -
сказал мистер Шарп.

Его ласковый тон поразил бы меня, если бы у меня было время
поразмыслить о нем, но эта мысль пришла мне в голову гораздо позднее.

Я поспешил в гостиную; там сидел за завтраком мистер Крикл, перед ним
лежали его трость и газета, а в руках у миссис Крикл было распечатанное
письмо. Но нигде никакой корзинки.

- Дэвид Копперфилд! - обратилась ко мне миссис Крикл, подводя меня к
дивану и усаживаясь рядом со мной. - Мне нужно кое-что сообщить вам. У меня,
мой мальчик, есть для вас важные известия...

Мистер Крикл, на которого я, конечно, посмотрел, кивнул головой, не
глядя на меня, и заглушил вздох большим гренком с маслом.

- Вы еще слишком малы для того, чтобы знать, как все в мире меняется и
как люди покидают этот мир, - продолжала миссис Крикл. - Но всем нам, Дэвид,
суждено об этом узнать, одним в юности, другим в старости - в ту или иную
пору жизни.

Я не сводил с нее глаз.

- Дома все было благополучно, когда вы уезжали после каникул? -
спросила она, помолчав. - Все были здоровы? - Снова она сделала паузу. -
Ваша мама была здорова?

Не знаю почему, я вздрогнул и продолжал пристально смотреть на нее, не
пытаясь ответить.

- Видите ли, к сожалению, я должна сообщить вам, что утром получила
известие о серьезной болезни вашей мамы.

Миссис Крикл заволокло туманом; на миг мне показалось - она ушла