Чтение 28–й страницы книги ~Державин~

привлекательного человека, а он опрокидывал стакан за стаканом, не
останавливаясь и не пьянея, только глаза его все глубже уходили в череп да
опускали над переносицей мохнатые, похожие на черных гусениц брови.

На пятом, стакане Черняй крякнул и застегнул жупан (одет он был вовсе
не по-тюремному).

- По-моему, так, - сказал он вполголоса, - ежели ты не с нами, незачем
тебе в наш разговор вязаться. Речь же, прошу вашего извинения, не о пуговице
идет, а о сокровищах, кои цену изрядную имеют. Вот как, по-моему.

И он со звоном отодвинул тяжелый медный стакан.

Державин встал с места. Была уже полночь, ему нужно было торопиться в
полк. С ним вместе вышел Серебряков. На Сенатской площади они расстались, и
каждый пошел в свою сторону. В Москве они больше не встречались.

^TГлава седьмая^U

МАЛЫКОВКА

I

Два месяца блуждали трое стяжателей по Днепровской степи. Клад был
спрятан на самой турецкой границе под старым дубом, но чтоб добраться до
этого дуба, надо было покрыть огромное расстояние.

Ехали все трое верхом.

Лето было в разгаре.

Цвел дрок.

По ветру колыхались белые стрелы ковыля.

Желтые и розовые тюльпаны, упругие и крепкие, с плотными кровеносными
чашечками, хрустели под копытами коней.

Черняй ехал впереди.

По каким-то неуловимым признакам, ночью - по расположению звезд, днем -
по помятой траве, по изредка встречающимся деревьям, он определял дорогу.

Когда не было ни звезд, ни деревьев, он слезал с коня, маленький,
тяжелый, чуткий, вставал на четвереньки и водил головой по ветру, обнюхивая
воздух и ища дорогу.

Впрочем, говорил он, дорогу найти сейчас трудно, так как он едет с
чужой стороны, а не из того места, как ходил обычно.

Попадались курганы.

Черняй влезал на каждый из них, осматривая со всех сторон, поднимал
какие-то камешки, рассматривал их, обнюхивал, а если на кургане была баба,
то тщательно обшаривал глазами каждую впадину ее морщинистого каменного
тела. "Должна быть замета, - говорил он уверенно, - знак тут положен". Но
бабы стояли на курганах черные, неподвижные, с широкими монгольскими лицами
и раскосыми разрезами глаз.

И никаких замет не было на их круглых телах.

Руки у баб были сложены около чресел, и в них была зажата круглая
тюльпаноподобная чаша. Коршуны летали над курганами и, пища, садились на
плечи и головы каменных баб. Черняй отходил от кургана. "И не здесь, -
говорил он, - треба еще ехать к югу".

И путники снова садились на разгоряченных коней и мчались дальше.
Иногда на привалах Черняй по старому обычаю начинал рассказывать о кладах.

- Золото...

- Слитки...

- Посуда...

- Серебра не счесть...

- Двадцать пушек, нашпигованных жемчугом...

Оживляясь, он махал руками: ведь он сам собирал этот жемчуг и
пригоршнями сыпал его в жерла.

Розовые, черные, белые жемчужины, еще живые, сверкающие перламутровой
радугой, гранатовые кресты, которые носят на шеях польские паны, серьги с
тяжелыми зелеными камнями. Во время набегов он сам, своими руками, вырывал
их из ушей полячек с кусками мяса. Шкатулки из серебряного кружева,
невесомого, как морская пена. Хватай эти сокровища, прячь их под кровати!
Набивай карманы! Насыпай в пятерики! В бочки! Завязывай в рубахи и тащи
волоком! Только бы найти, только бы добраться!

Но даже Максимов уже перестал слушать Черняя. Разговоры о кладе только
больше разжигали его и заставляли жгуче ненавидеть запорожца.

Наконец, в начале второго месяца, Черняй увидел курган, влез на него,
посмотрел на солнце, на горизонт, зачем-то прилег ухом к сухой раскаленной
земле, потом встал и сказал:

- Ну, хлопцы, креститесь. Теперь уже доехали. От этого кургана на
восток и двадцати верст не будет.

А наутро они услышали первые выстрелы. С этого места начинался театр
военных действий. Дальше идти было некуда. И особенно опасно было идти с
Черняем, которого знали турки и ловили русские войска. Три дня путники
кружились около лагеря, ища перехода.

Перехода не было.

На четвертый день их задержали и доставили к командиру.

Приняв на себя независимый вид, Максимов стал объяснять.

Он - помещик, богатый помещик. Его имение находится в двадцати верстах
от усадьбы его превосходительства. Если он, командир, был в тех краях, то,
конечно, слышал фамилию Максимова. Ах, он не был в тех краях! Жалко!

Очень жалко! Иначе, конечно, он бы не стал сейчас допрашивать его.

А эти люди - его крепостные. Он здесь путешествует по своей надобности.

По какой надобности? Ну, что ж, он может и это открыть. Он хотел здесь
купить земельный надел, ибо, как говорят, здесь плодороднейшая почва,
немереные просторы, и достается она задаром.

Документы? У него есть все документы.

Максимов улыбался, пожимая плечами, говорил то по-русски, то
по-французски и под конец совсем сбил с толку нерасторопного офицера. Его
документы, конечно, были в порядке. У слуг же командир даже и не догадался
спросить их.

Вечером сели играть в карты. И Максимов, может быть, первый раз в
жизни, проиграл двести рублей и не отыгрался.

А утром двинулись дальше. Конечно, ни о каких поисках сокровищ говорить
уже не приходилось. Черняй совсем осел, побледнел и шел опустив глаза.
Иногда он внезапно останавливался и начинал бормотать себе под нос,
размахивая руками и показывая на далекую синеву горизонта.

Серебряков и Максимов зорко следили за каждым его движением. За
последнее время его голова приобрела особую ценность.

Опять кружили они около курганов. Опять Черняй высматривал каменных
баб, по звездам определяя место клада. Однако идти теперь надо было не
прямо, а кружными путями.

И наконец случилось то, чего давно ожидал и боялся Максимов. Ночью
Серебряков разбудил его. Слабо потрескивая, горел костер, вырывая из темноты
лицо Серебрякова.

- Что такое? - спросил Максимов.

Серебряков толкнул его локтем.

- Крутит да вертит, трет да мнет, - сказал он, показывая на мирно
спящего Черняя. - Только беды с ним наживешь. Ведь он - преступник
государственный. Ему и от русских и от турков бежать нужно. А ведь тут
турецкая граница. Русские его поймают, так второй раз небось не отпустят. А
турки с нас живых шкуру сдерут. Это хорошо, что мы на своих напоролись. А
если бы в турецкий стан попали, тогда бы на нас смотреть стали? Вырезали бы
из спины по ремню и кверху ногами повесили.

Максимов посмотрел на Серебрякова, в голове у него гудело.

- Так; что же делать? - спросил он. Серебряков покосился на спящего
Черняя.

- А то, что нечего с ним валандаться. Только беды наживешь. Выбрать
время поудобнее да спустить с рук долой.

- Как спустить?

- Да уж известно как, - сказал улыбаясь Серебряков. - Долго валандаться
с ним не приходится.

В степи было очень тихо. Только, умирая, потрескивал костер да в густой
траве кричала какая-то птичка.

Максимов посмотрел на Серебрякова.

- И возьмешь ты себе на плечи такое дело? - спросил он.

Серебряков улыбнулся:

- Убить Черняя ничего не стоит. А вот отпустить его - за это вот по
головке уж не погладят.

Максимов, не решаясь, покачал головой.

- Не знаю, - сказал он, глядя в глаза Серебрякову. - Думай уж ты сам.

- Я уже вздумал, - сказал Серебряков. - Я еще месяц тому назад все это
вздумал. Только знать хотел, что вы скажете.

- Я как ты, - ответил Максимов.

- Ну, а коли так, - сказал Серебряков, - то и решать нечего. Ясное
дело. - Он отошел от Максимова и, сбросив куртку, лег на нее. - Вам и
мешаться не надо, - сказал он через минуту. - Я все один обделаю. Он и
проснуться не успеет.

Подложив под голову руку и вытянувшись около костра, Черняй спал.

Через тридцать лет, составляя свою автобиографию, Державин так записал
о Черняе:

"По обнаружении всех обстоятельств, сказать должно, что когда
Серебрякову и Максимову не удалось вышеозначенных в польской Украине
награбленных кладов отыскать, ибо все области те как военный театр против
турков занят был войсками и не можно было им без подозрений на себя шататься
в степях и искать клада, то они предводителя их Черняя отпустили или куда
дели неизвестно".

II