Чтение 28–й страницы книги ~Французов ручей~

все ясней и отчетливей, и думала о том первом ужине, приготовленном ими у
костра, и о неловкости, которая сковывала тогда их обоих. Теперь, когда они
наконец обрели друг друга и любовь их сделалась полной и безраздельной,
неловкость и страх исчезли, словно их и не было, а радость наполнилась новой
силой.

медленно двигалась к берегу, совсем как в тот вечер,
казавшийся ей теперь таким далеким, когда она, стоя на скалистом берегу,
впервые увидела на горизонте очертания парусника и сердце ее сжалось от
неясного предчувствия. Солнце село, чайки приветливо закружились над
кораблем, начавшийся прилив подхватил его, и он, подгоняемый легким вечерним
ветерком, плавно вошел в устье реки. За те несколько дней, что они провели
на море, лес успел заметно потемнеть, холмы покрылись густой зеленью, а
теплые летние ароматы, витающие вокруг, стали плотными и ощутимыми, как
прикосновение ласковой руки. медленно плыла вперед, увлекаемая
приливом. С берега поднялся кроншнеп и, просвистев, полетел к верховьям.
Ветер стих; корабль остановился у входа в ручей; матросы спустили с борта
шлюпки, привязали их перлинями к кораблю и, прежде чем ночные тени упали на
воду, отбуксировали его на прежнюю стоянку.

Глухо проскрежетала якорная цепь, корабль развернулся навстречу
последней приливной волне и замер в глубокой заводи под сенью деревьев. И
тогда на речной глади вдруг, откуда ни возьмись, показалась пара белых
лебедей. Медленно, словно две горделивые ладьи, они проплыли вниз по
течению, ведя за собой трех пушистых бурых птенцов, а позади них по воде
тянулся длинный волнистый след. Корабль приготовился ко сну: палубы
опустели, из камбуза запахло съестным, в кубрике послышался негромкий говор
матросов.

Внизу, у борта, уже стояла капитанская шлюпка. Вскоре и сам капитан
вышел из каюты и окликнул Дону, которая ждала его на корме, облокотившись на
перила и глядя на первую вечернюю звезду, мерцавшую над темным лесом. Они
сели в шлюпку, и та, покачиваясь, понесла их вниз по течению, вслед за
уплывшими лебедями. А еще через несколько минут на знакомой поляне замигал
костер, затрещали сухие сучья. На этот раз на ужин была грудинка, хрустящая,
румяная, сочная. Они ели ее руками вместе с золотистым хлебом, поджаренным
здесь же, на костре. А потом сварили кофе, крепкий и горький, в кофейнике с
изогнутой ручкой. Когда ужин закончился, он закурил трубку, а она уселась
рядом, прислонившись к его коленям и закинув руки за голову.

--И так может быть всегда, -- сказала она, глядя в огонь. -- И завтра,
и послезавтра, и через год. В другом ручье, на других берегах, в любой
другой стране -- стоит нам только захотеть.

--Да, -- откликнулся он, -- стоит только захотеть. Но Дона Сент-Колам
не может хотеть того же, чего хочет юнга. Она живет в ином мире. И, кто
знает, может быть, именно в эту минуту она встает с кровати, чувствуя, что
болезнь ее прошла и пора возвращаться к привычным домашним обязанностям. И
она одевается и идет к детям, забыв о том чудесном сне, который ей только
что приснился.

--Нет, -- возразила она, -- я уверена, что Дона Сент-Колам еще не
поправилась, что она по-прежнему мирно спит в своей кровати и видит сны --
самые сладкие сны, какие ей когда-либо снились.

--Но ведь это всего лишь сны, -- проговорил он. -- Наступит утро, и ей
придется проснуться.

--Нет, -- запротестовала она, -- нет, нет! Пусть это будет всегда: и
костер, и ночь, и ужин, который мы приготовили вдвоем, и твоя рука, лежащая
у меня на сердце.

--Ты забываешь, что женщины устроены иначе, чем мужчины, -- сказал он.
-- Проще, примитивней. Они согласны странствовать, согласны играть в любовь
и в приключения, но только на время. А потом наступает пора вить гнезда, и
они не могут противиться инстинкту, который заставляет их заботиться о доме,
наводить уют и высиживать птенцов.

--Но птенцы подрастают, -- проговорила она, -- и покидают гнездо. И
тогда их родители тоже могут сняться с места и обрести свободу.

Он засмеялся, глядя на танцующие языки пламени.

--Нет, Дона, -- сказал он, -- так не бывает. Представь себе, что я
сейчас уплыву на и вернусь через двадцать лет. Кто встретит меня
на пороге? Мой озорной юнга? Нет -- солидная, степенная дама, давно забывшая
свои прежние фантазии. А я? Кем я стану тогда? Потрепанным морским волком с
длинной бородой и жестоким ревматизмом, дряхлым стариком, не помышляющим уже
ни о пиратстве, ни о вольной жизни.

--Ты слишком мрачно смотришь на наше будущее, -- сказала она.

--Я реалист, -- ответил он.

--А если я уплыву сейчас с тобой и никогда больше не вернусь в Нэврон?

--Это не выход, -- сказал он. -- Рано или поздно ты разочаруешься и
станешь жалеть о прошлом.

--Нет, -- возразила она, -- никогда! Пока мы вместе, я ни о чем не буду
жалеть.

--Может быть, -- ответил он. -- Но тебе, как и всем женщинам,
необходимы семья, дети, домашний очаг. А раз так -- значит, конец нашим
скитаниям, конец приключениям, и мне снова придется выходить в море одному.
Нет, Дона, если женщина и может убежать от себя, то только на один день или
на одну ночь.

--Ты прав, -- сказала она, -- у женщин нет выхода. И поэтому в
следующий раз, когда мы отправимся в море, я одолжу у Пьера Блана его брюки
и снова стану твоим юнгой. И мы не будем больше мучиться из-за пустяков и
забивать себе головы мыслями о будущем -- ты будешь нападать на корабли и
совершать вылазки на побережье, а я, как примерный юнга, буду готовить ужин
в каюте, стараясь не докучать тебе разговорами и не задавать лишних
вопросов.

--И сколько же это будет продолжаться?

--Столько, сколько мы захотим.

--Другими словами, столько, сколько захочу я. В таком случае можешь не
сомневаться, это будет очень, очень долго. Я не намерен отпускать тебя ни
завтра, ни послезавтра и уж тем более не сегодня.

Огонь горел все слабей и слабей и вскоре совсем потух. Помолчав, она
спросила:

--Ты знаешь, какая сегодня ночь?

--Да, -- ответил он, -- ночь летнего равноденствия, самая короткая ночь
в году.

--И я хочу, чтобы мы провели ее здесь, а не на корабле, -- сказала она.
-- Потому что все меняется и ничто не остается прежним: ни мы, ни этот
ручей, ни эта ночь.

--Я знаю, -- ответил он. -- Разве ты не заметила, что я положил в
шлюпку одеяла и подушку?

Она посмотрела на него. Огонь догорел, и лицо его пряталось в тени. Не
говоря ни слова, он встал, спустился к шлюпке, принес два одеяла и расстелил
их под деревьями, у самого берега.

Начался отлив. Вода медленно отступала, обнажая отмели. Легкий ветерок
прошелестел в ветвях и стих. Козодои уже замолчали, морские птицы давно
устроились на ночлег. Луна еще не вышла, над головой чернело высокое небо,
внизу чуть слышно журчал ручей.

--Завтра на рассвете, до того как ты встанешь, я наведаюсь в Нэврон, -
- сказала она.

--Хорошо, -- ответил он.

--Я хочу поговорить с Уильямом, прежде чем проснется прислуга. Если с
детьми все в порядке и меня никто не хватился, я вернусь сюда.

--А потом?

--Не знаю. Все зависит от тебя. Зачем загадывать заранее? Из этого, как
правило, все равно ничего не выходит.

--Тогда давай просто представим, как все может быть. Ты вернешься из
Нэврона, мы позавтракаем вдвоем, сядем в шлюпку и поплывем вниз по реке. Ты
будешь удить рыбу, и, надеюсь, на этот раз тебе повезет больше.

--Да? Ты правда считаешь, что я смогу наловить много рыбы?

--Посмотрим. Мы решили, что не будем ничего загадывать.

--А когда нам надоест ловить рыбу, -- продолжала она, -- мы пойдем
купаться. В полдень вода, наверное, будет уже достаточно теплой. А после
купания еще раз перекусим и полежим где-нибудь на берегу. А потом начнется
отлив и к реке прилетит цапля. Она будет бродить среди камней, рыться в иле,
и ты сможешь ее нарисовать.

--Нет, -- возразил он, -- цапля подождет. Сначала я хочу нарисовать
своего юнгу.

--А потом наступит следующий день, -- сказала она, -- а за ним еще
один, и еще. И не будет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее.

--Ну а сегодня, -- сказал он, -- сегодня -- самая короткая ночь в году.
И я не хочу, чтобы ты об этом забывала.

--Я помню, -- ответила она.

Позже, уже засыпая, она подумала о той Доне, которая когда-то, давным-
давно, лежала на огромной кровати под пологом, одинокая, несчастная, ничего
не знающая о ручье, бегущем в лесу, о корабле, застывшем в тихой заводи, и о
мужчине, спящем на траве под деревьями. Она и не могла этого знать -- ей не
было места в сегодняшнем дне, она осталась в прошлом. Но где-то, в далеком
будущем, была еще и третья Дона, непохожая на первых двух, от которых ее
отделяли десятилетия. Все, что происходило сейчас, было для нее только
воспоминанием -- дорогим и бережно хранимым. Наверное, она многое забудет,
эта третья Дона: и плеск волны на отмели, и черное небо над головой, и
темную воду ручья, и шелест листьев в вышине, и тени, дрожащие под
деревьями, и мягкий мох, и запах папоротника. Забудет их беседы, теплоту их
рук и нежность ласк... Но никогда, никогда она не сможет забыть ту тишину,
которую они подарили друг другу, тот покой и безмятежность, которые отныне
наполняли их обоих.

Проснувшись на следующее утро, она увидела, что между деревьями уже
пробивается бледный свет, над ручьем встает туман и два лебедя, словно два
белых призрака, медленно плывут по воде. Угли костра подернулись пеплом. Она