конце рукописи псалмами Давидовыми. <Куда пойду от духа твоего и от лица
твоего куда утеку? Взойду ли на небо - ты там, спущусь ли под землю - и
там ты. Или возьму крылья зари и почию у края моря, и там рука твоя
сопроводит меня и удержит меня десница твоя. Эрот лиет свой огонь и на
птиц, и на пресмыкающихся гадов, и на растения, и даже на камни. По
крайности магнисийская руда любит железо, и как только она увидит его, так
и тянет к себе, будто внутри нее живет любовь. Разве не есть это поцелуй
руды и железа, любимого ею? Средь финиковых пальм одни мужские, другие
женские. И вот мужская любит женскую, и когда далеко рассажены, влюбленный
усыхает. Но крестьянин понимает горе дерев. Заметив, в какую сторону
клонится пальма, он излечивает страдания пальмы. Берет черенок женской и
прививает к сердцу мужской. И тем облегчает он душу растения, и умирающее
тело вновь оживает и воскресает, радуясь слиянию с возлюбленной. У людей
же великая радость и в одних взглядах. Взгляды взаимные, переплетаясь,
отражают, будто в зеркале, образы тел. Истечение красоты, коя струится
чрез глаза в душу, уже взывает к некоему соединению, хотя бы тела и
отдалены были одно от иного. И еще соединение слаще соединения телесного.
Ведь оно словно бы новое сплетение тел>.
знать, может, ей не становиться бы женщиной, хоть этого и не миновать.
уже мстила, что всячески пугала Евпраксию. Раньше расхваливала невинность
русской княжны брату, надеясь, что тот жадно набросится на девушку, а
выпив из этой чистой криницы, бросит ее, как делал до тех пор. Произошло
же не так. Генрих переменился в Италии, что-то нашло на него, и нынче
голову потерял. Даже Заубуша забрал у нее и отправил на край света, и
потому единственную утеху Адельгейда находила в том, чтобы запугивать
будущую императрицу, указывая ей, мудро и осмотрительно, на тяжкую участь,
которая ждет женщин, покидающих тихие обители мира и покоя и погружающихся
в жизнь светскую, где подстерегают их несчастья, беды и - о, мое сердце,
не разорвись от печали! - злодеяния! Вот, вот злодеяния, учиненные
женщинами: монисто Эрифилы, пиршество Филомелы, поклеп Сфенебеи,
преступление, свершенное Аэропой, убийство - Прокной! Как пожелал
Агамемнон прелестей Хрисеиды, так на эллинов чуму навел. Как пожелал Ахилл
прелестей Брисеиды, так себе горе накликал. Добыл себе красавицу жену
Кандавл, и убивает Кандавла жена. Огни Елениной свадьбы в конце концов
Трою спалили, а брак Пенелопы - скольких женихов привел он к гибели?
Федора убила Ипполита, так как любила его, а Клитемнестра - Агамемнона,
потому что не любила его. О женщины! Когда они любят - убивают, и когда не
любят - тоже убивают.
о ней и не для нее. Повторяла библейский стих: <Душа моя жаждет бога>.
Спешила, колебалась, дерзала, трепетала, отчаивалась, кручинилась, любила,
ждала с нетерпением.
отослал грамоты, ответ будет благоприятный, а когда будет - не имеет
значения. Все было бы прекрасно, но саксонские графы и бароны вновь
взбунтовались, и маркграф Экберт, улучив минуту, когда императора не было
в Кведлинбурге, попытался захватить императорскую невесту и аббатису
Адельгейду, окружил замок, повергнув всех в ужас: император тотчас же
отправил на выручку магдебургского архиепископа Гартвига с войском, но
Экберт отвернул своих рыцарей от Кведлинбурга и напал на самого Генриха,
который держал в осаде замок бунтовщика Глейхен в Тюрингии; Экберт разбил
и рассеял императорских рыцарей, словно напомнив тем самым о вечной
непокорности саксонцев, о шаткости императорской власти и ненадежности
всех ее опор.
Генрих не стал ждать возвращения посольства. Да и дождется ли? Никто не
знал, что в одной из грамот, опечатанной красной императорской печатью, он
писал князю Всеволоду так: <Ведай, что ничем лучше не докажешь своей
дружбы ко мне, как устроив, чтобы мой посол барон Заубуш никогда не
возвратился в мое государство. Мне все равно, какое ты выберешь средство:
пожизненное заключение в темнице или смерть>. Но даже император не знал до
конца своего барона; Заубуш взял с собой человека, который умел резать
печати, взял также умелых писцов, ибо какое же это посольство
императорское, если б оно не смогло сотворить в случае нужды
соответствующее писанье? Как только выехало посольство за пределы империи,
Заубуш тайком прочел все, что написал император, бросил зловещую грамотку
в огонь, другие запечатал новыми печатями, что ничем не отличались от
подлинных, а к ним добавил еще одну - с императорской просьбой принять
его, Заубуша, как брата Генрихова. Гостил барон в Киеве долго и приятно, а
Генрих, считая, что Всеволод прислушался к его пожеланию, и не беспокоился
задержкой посольства, тем паче несколько месяцев до свадьбы, требуемых
приличием, он выждал.
августа Генрих огласил манифест о своем браке и о молитве в честь новой
императрицы.
снова император вынужден был торопиться изо всех сил, хотя, чтобы
приготовиться к свадьбе, вроде бы имел достаточно времени. Генрих помчался
со своими отборными рыцарями в Кельн, где решил провести свадебные
торжества. Евпраксия в сопровождении придворных дам ехала отдельно с
огромной охраной. Возле Кельна неподалеку от римского моста императора и
императрицу ждал величественный двухверхний шатер, в котором стоял двойной
трон, покрытый огромным восточным ковром, частично выпущенным наружу.
Вокруг императорского шатра - целый палаточный городок; трепетали на
легком ветерке разноцветные стяги, небо над Рейном было чистое, голубое,
солнце светило ярко, - август в разгаре, на рейнских горах дозревал
виноград; дороги полны любопытствующего люда, в Кельн стянулось чуть ли не
пол-Германии - всем хотелось увидеть торжество. Кто не разместился в самом
городе, расположился по обеим берегам Рейна, у въездов на мост или
толпился у палаток, поставленных для сильных мира сего; собралось
множество лиц духовных, поскольку на коронации и венчании обязательно
присутствие всех архиепископов империи - Кельнского и Магдебургского,
Бременского и Трирского, - толстые монахи и долговязые каноники
расталкивали неповоротливых крестьян, наверняка забывая, что для прокорма
одного монаха необходим труд шестнадцати эдаких вот деревенщин. Были там
рыцари-milites, отборная гвардия, знатные горожане-probi homines, женщин
без счета; молодые гвардейцы устроили в центре палаточного городка турнир,
гарцевали-фехтовали, пока император, что встречал у своего шатра Евпраксию
- Адельгейду, не махнул им рукой, призывая к себе.
при себе имел коронационный меч, некогда снятый германскими императорами с
тела Карла Великого в Аахене и вынесенный из его гробницы. Евпраксию в
императорские одеяния еще не нарядили, она была одета в киевскую красную
сорочку с золотым поясом и широкой вышивкой внизу, на голове княжеский
венец поверх червонного фацелита, тоже вышитого золотом и унизанного
жемчугами. Почти как Генрих, высокая, стройная, на диво красивая, она
привлекала все взоры, сама ж не видела ничего: ни толпы, ни полотняного
белого городка со стягами и разноцветными гербами имперских земель, ни
сыновей императора, из которых Конрад был ее одногодком и, впервые
встретив свою мачеху, так и прикипел к ней взглядом, да и самого
императора не видела. Все плыло перед глазами, играло, кружилось, казалось
даже, будто ради нее разглажена морщинистая германская земля и по той
стороне Рейна, где они находились, выстелена зеленая безбрежная равнина.
Тысячелетний Кельн напоминал Киев, и соборы кельнские представлялись
похожими на киевские; запомнила Евпраксия толпу на дороге, пышное
убранство улиц; громовое рокотание органов, сладкие трели и мягкие напевы
свирелей, ароматы курений. Все вышли навстречу восточному цветку, который
император собирался укоренить в императорском саду.
архиепископ Магдебургский Гартвиг (Кельнский Гариман, недавно посвященный
в архиепископы, еще не обладал сим высоким правом) о чем-то спрашивал
Евпраксию, называя ее Адельгейдой, кажется, допытывался, будет ли она
печься о благосостоянии подданных и посвятит ли свою жизнь служению во имя
империи и бога. Она ответила утвердительно. Затем Гартвиг бесцеремонно
обнажил ее плечи и мазнул их елеем, прикоснулся замасленными пальцами и к
ее лбу, после чего надели ей на голову корону императрицы и покрыли плечи
точно такой же, как и у Генриха, горностаевой мантией. Люд кричал радостно
и приподнято, а она стояла все еще перед архиепископом, и рядом с ней
встал император, и начался теперь обряд венчания, не столь торжественный,
сколь обременительный. Снова о чем-то спрашивали Евпраксию, и нужно было
отвечать, а кроме того, пришлось выслушать краткую проповедь архиепископа
Гартвига, из которой Евпраксия ничего не уразумела, ибо тот сказал
следующее: <Господь удостаивает карою каждого, кого приемлет, и ему бывает
потребно сначала унизить того, кого он положил возвысить. Так бог унизил
раба своего Авраама и, унизив, прославил. Так допустил он рабу своему
Давиду, коего сделал затем прославленнейшим царем в Израиле, претерпеть
гнев царя Саула, его преследования и зависть. По допущению божьему Давид
должен был прятаться от Саула в пещере, спасаться бегством и оставлять
родную землю. Счастлив тот, кто перенес испытания, ибо будет увенчан>.
хотя преследования вроде бы испытала. Не было у нее врагов, но выходило
так, что это она бежала, ведь оставила же родную землю и вот становится
императрицей в земле чужой. В блестящей короне на золотистых волосах, с
глазами, потемневшими от испуга и растроганности, в красной мантии, а
поверх горностай, молодая и прекрасная, стояла Евпраксия, и стоял рядом
Генрих, и всем бросалось в глаза, какой он старый и изможденный, хотя
никто еще тогда, кроме самого императора, не знал глубины его
Буджолд Лоис
Скальци Джон
Белов Вольф
Посняков Андрей
Перумов Ник
Майер Стефани