поклониться святыням и их страданию, выносили хлеб и воду, вино и мясо.
Откуда только могло взяться здесь после разорения султанскими душегубами?
Гонимые несли с собой мощи святой Пятницы, выпрошенные когда-то у
крестоносцев из Византии болгарским царем Йованом Асеном и перенесенные им
в свою столицу Тырново. Перед турецким нападением на Болгарию мощи были
спрятаны в Вене, а потом княгиня Милица упросила своего зятя султана
Баязида отдать их сербам. С тех пор Белград был местом хранения Тырновской
Пятницы. <Пришествием твоим сербская земля обогатится>, - говорилось в
церковной службе святой Пятницы.
премудрого, а также икону богородицы, писанную евангелистом Лукой.
за плату. Деньги должны были идти в султанскую казну.
двенадцать тысяч дукатов, если тот не хочет, чтобы их бросили в море.
старался проявлять свою жестокую справедливость на каждом шагу.
слияние Дуная и Савы. Гулямы* держали над султаном огромный (шелк и
золото) султанский чадор**. Никто не смел ступать в просторный круг тени,
образуемый чадором. А сам султан как бы прятался в том кругу, не
осмеливаясь ступить за его пределы. Имея такую империю, ограничиваться
клочком тени под чадором? Такова малость человека, ибо что такое человек
перед миром и стихиями! Две исполинских славянских реки текли у него под
ногами, стлались ему к ногам и не стлались, норовистые, непокорные,
могучие. Ореховые воды Дуная, глубокие и загадочные, плыли спокойно и
мощно, а Сава катила с гор водовороты глины, ила, пены, ударялась с
разгона в пречистое тело Дуная, мутила его глубокие воды, загрязняла.
Дунай отталкивал Саву; какое-то время они мчались рядом двумя неистовыми
потоками - один темный, ореховый, чистый, другой желтоглиняный, не вода -
сплошная грязь. Дунай не давался, отталкивался от загрязненной Савы, но
желтые потоки растекались шире и шире, затягивали в свою муть новые и
новые светлые слои воды - и большая река сдалась, дала себя полонить,
мечась и вздрагивая, точно в конвульсиях, плыла теперь к морю такой
взбаламученной, как души людей, охваченных несчастьями, преступлениями и
ненасытной жаждой власти. Не так ли мутна и его душа? Сулейман не мог
найти в себе силы оторвать взгляд от слияния рек.
передышками. Семьдесят пять дней понадобилось ему, чтобы дойти от Стамбула
до Белграда, тридцать дней потратил на захват города и еще тридцать один
день возвращался назад в столицу. Странно было, как могло еще в той земле
остаться что-то живое!
младшего сына Мурада. Только старый Пири Мехмед отважился передать султану
тяжкую весть. Любой другой за такое известие мог бы поплатиться головой,
но какая рука поднялась бы на седины старого визиря? Султан печально
ответил строками из Корана: <Если бы Аллах желал взять для Себя ребенка,
то Он избрал бы, что Ему угодно, из того, что творит. Хвала Ему! Он -
Аллах, единый, мощный!>
присутствовал на конных состязаниях, принимал участие в охоте,
рассматривал с коня старую сербскую церквушку. Когда любовался конями на
состязаниях, вспоминал слова: <Вот представлены были ему вечером легко
стоящие, благородные>. Верил, что вечный бог и счастье повелителя не
оставят его, - родился ведь, чтобы владычествовать, и должен исполнить
свое предназначение. <И подчинили Мы Ему ветер, который течет, по Его
повелению, легким, куда Он пожелает, - и шайтанов, всякого строителя и
водолаза и других, соединенных в цепях>. Двинулся на Стамбул. Никого не
хотел видеть в дороге, кроме Ибрагима, Пири Мехмеда и старого Касим-паши.
В Эдирне призвал к себе Ахмед-пашу, которого полюбил за храбрость,
проявленную под стенами Белграда. Не пугало его то, что в Стамбуле
свирепствовала чума, за которой шла черная оспа, безжалостно унося
маленьких детишек.
умолять султана, чтобы он выпустил его из охваченной моровой язвой
столицы, Сулейман гневно и в то же время с изумлением воскликнет: <Чего он
хочет и куда бежит? Разве он не знает, что чума - это божья стрела,
которая никогда не бьет мимо цели? Если бог захочет его умертвить, никакое
бегство и исчезновение не помогут. Человек всегда стоит перед
неизвестностью. Чума вошла и в мой дворец, но я же не оставляю его>.
переправился устланной коврами султанской баркой от Силиврии, сошел на
берег в садах гарема, заперся в своих покоях. Через два дня умерла его
маленькая дочка, не получившая даже еще имени. Еще через восемь дней
черная оспа забрала перворожденного султанского сына Мехмеда. Три
маленьких тельца, поставленных в табутах* к ногам покойного султана
Селима, забрали с собой любовь Сулеймана к Махидевран. Черкешенка
обезумела от горя. Столько радости доставляла своим ладным, округлым,
холеным телом и детьми, которых рожала легко, охотно и радостно, а теперь
все утратила в несколько дней, и, хоть оставался в живых трехлетний сын
султанский Мустафа, она чувствовала: короткие годы ее возвышения кончились
без возврата.
лук?
такой радостью вырывались раз в неделю за стены и железные ворота
Баб-ус-сааде, в день, отведенный на хамам - турецкую баню, роскошь и негу
Востока, блаженство для тела и для души, особенно когда душа заточена еще
больше, чем тело.
ходить, довольствуясь гаремной купальней. <Чего я там не видела?> -
отвечала она кизляр-аге, когда тот объявлял день похода в хамам. Противно
было подумать, что евнухи погонят тебя в отаре одалисок, что с целой
отарой будешь плескаться в той их бане, весь день просидишь там,
объедаясь, скучая, в ожидании темноты, поскольку только в сумерках можешь
покидать стены гарема и в сумерках возвращаться, чтобы ни единый мужской
глаз не осквернил священной собственности падишаха.
сама. Бледнело небо по ту сторону моря, над серо-синими волнистыми горами
Ускюдар, над горой Бургурлю, на вершине которой сатана искушал Христа,
показывая ему чарующую картину Константинополя. Тоскливо воркотала где-то
в деревьях горлинка, звала ее домой, домой, домой... А где твой дом,
Настася? Где твой дом? И Настася ли ты еще или уже только Хуррем? И кого
тебе теперь слушать - горлинку или собственное сердце? Любовь, мудрость и
птицы не знают отчизны. Они перелетны и вездесущи, как тоска и отчаянье. А
ты разве перелетная? Зачем и почему ты здесь, так далеко от Рогатина, от
своего дома? А где теперь ее дом? Страшно подумать. Хотела найти на
блеклом небе хотя бы одну звезду, звезду не свою, но хоть для себя. В
Рогатине, когда была девочкой, была у них с подружками забава - искать
свою звезду. Хотелось самой яркой. Чтобы освещала всю душу, чтобы смех
брызгал с ее алмазных лучей, чтобы возносилась твоя гордость в
недосягаемость и беспредельность миров, выше птиц, выше облаков и самого
неба. И тут небо тоже высокое, как и дома, и то же солнце, и звезды словно
бы те же. Только месяц чужой. Какой-то опрокинутый, как челн, что плывет
неведомо куда, а с ним отплывает твоя душа. <Ой, не свiти, мiсяченьку, не
свiти нiкому!> А тут поэты ищут в месяце утешения и спасения от душевных
мук: <Когда становится грустно, то надо тебе посмотреть, как по
изумрудному морю плывет золотой корабль>.
словами, выходили гаремницы за врата Баб-ус-сааде, евнухи перекликались
вокруг них, как пастухи, служанки, чуть не надрываясь, тащили тяжелые
кошелки с кушаньями и напитками на целый день, каждая из женщин несла для
себя в больших вышитых суконных мешках - бохчах - простыни, мыло,
благоухания, ароматные мази. Темная громада Айя-Софии, где правоверные
совершали свой предрассветный намаз, надвинулась и отодвинулась, еще
какие-то строения, каменные или деревянные, разве разберешь, а потом
замшелые купола приземистого причудливого сооружения без окон, без дверей,
как в загадке: <Без окон, без дверей - полна горница людей>. Дверь
Василенко Иван
Каргалов Вадим
Зыков Виталий
Березин Федор
Майер Стефани
Шилова Юлия