открывал их и снова видел безумное кружение тел. В ушах не переставая
звучали гортанные крики, похожие на предсмертные вопли сраженных в битве.
Вдруг оба пастуха схватились за руки и завертелись - в глазах
замелькали их плечи, бока, спины. Музыка оборвалась на исступленно высокой
ноте, и в этот миг раздался ужасный рев, как будто кричали не люди, не эти
пастухи, а возопили все камни заброшенного храма. Точно кинжалами,
разодрал этот рев ночную тьму, и внезапно все смолкло.
Королева Сибилла склонилась к земле, потом выпрямилась, вскочила с
камня и тоже закричала высоким истошным голосом. Эдриси и король Рожер
пытались удержать ее, усадить, но она вырвалась из их рук и в беспамятстве
упала наземь у костра, бледная как смерть.
Кинулись к коням, с большим трудом их поймали. Генрих видел, как король
Рожер усадил Сибиллу впереди себя к ней понемногу возвращалось сознание.
Кони поскакали галопом среди ночного мрака, Генрих мчался вслед за
королем, чей плащ раздувался на ветру. Позади он слышал топот коней Герхо
и Эдриси. Лишь глубокой ночью добрались они до ворот Палермо.
Дома Генрих уже застал своих рыцарей, которых потерял из виду во время
охоты. Все они ждали его при свете факелов. Только что получено известие:
в гавань прибыла генуэзская флотилия, тридцать три корабля, которые вскоре
отплывают в Святую землю и могут взять их на борт. Генрих возблагодарил
бога, ему не хотелось и часа оставаться в этом краю, полном дьявольских
соблазнов.
Еще не успели они погрузиться на корабль, как на палермском дворце
взвилось черное траурное знамя: то скончалась в цвете лет королева
Сибилла.
13
На генуэзской галере, которую выбрал Генрих, сидели в два ряда
гребцы-невольники, прикованные к веслам, но были также и мачты с парусами
оранжевого цвета. К высокому столбу было прилажено "аистово гнездо" -
полукруглая корзина, в которой день и ночь сидел голый матрос. На корме
галеры находился просторный шатер - его полы, украшенные генуэзской
вышивкой, свисали по бортам с обеих сторон. В шатре поместили князя и его
людей поэтому на шесте над шатром развевался флаг с гербом Пястов.
Неподалеку от шатра сколотили четырехугольную загородку, возвышавшуюся над
кораблем, подобно башне: там стояли кони. Свежего воздуха они имели
вдоволь, а хитроумно устроенные выдвижные ящики позволяли без особого
труда подсыпать корм и очищать стойла.
Галеры шли несколькими рядами, но так, чтобы не терять друг друга из
виду. По ночам на носу каждой галеры разводили костер. Генрих любил
смотреть, как среди бескрайней черноты моря сияли, будто звезды,
рассыпанные по небу, огни медленно плывущих кораблей.
В штормовую погоду волны немилосердно швыряли небольшую галеру, но
когда ветер стихал, до слуха Генриха доносился равномерный скрип весел,
словно биение сердец безымянной толпы, двигавшей корабль вперед. Попутные
ветры облегчали труд гребцов, море в эту весеннюю знойную пору по большей
части было спокойно. Волны тихо плескали о черные дубовые борта, корабли
шли по намеченному курсу, и капитан галеры, а также всей флотилии, старый,
почерневший от солнца и ветров генуэзец Мароне потирал руки. Он вез
богатый груз - стальные мечи, отличные франконские и бретонские луки и
другое западное оружие, которое было не хуже дамасского, вез и теплые
шерстяные куртки, и тонкие сукна для женских нарядов. А в Святой земле
Мароне, кроме обычных восточных товаров - сахара, пряностей и
драгоценностей, - надеялся взять большую партию рабов, столь нужных для
генуэзских рудников и каменоломен.
Генриху нравилось выходить ночью на палубу и, опершись на поручни,
вглядываться в вечно подвижное море. Небо над головой было темно-синее,
прозрачное, а звезды - непривычно большие и таинственные. С других галер
доносилось пение. Нет, Генрих не мог постичь этот мир, по которому уже так
долго странствовал, в котором повидал так много стран. Не понимал он ни
короля Рожера, ни того, почему умерла королева Сибилла. Все, о чем с такой
страстью говорил Арнольд в Латеранском саду, казалось ему ничтожной суетой
в сравнении с тихим плеском волн о борта галеры. И все же пустынный храм в
зеленой долине врезался в его память, пожалуй, даже больше, чем развалины
древнего Рима. Ушла в прошлое, угасла неведомая ему жизнь. В чем был ее
смысл? Какими были те люди, которые воздвигали колонны в Сегесте или
Колизей?
Он вспоминал, как, проезжая через богатый торговый город Пизу, видел
новый храм, сооружавшийся местными жителями. Огромный неф был наполовину
недостроен, но там уже высился лес колонн под сводами, поражавшими
смелостью очертаний. Стройные ряды пилястр на фасаде храма были подобны
деревьям райского сада, где царит небесная гармония. Изящные, широкие окна
глядели, как жадные глаза, узревшие новый мир. И действительно, все там
было новое, радостное. Но что обозначал этот храм? Какой день отмечал он в
ходе веков и как понять их ход? Время течет, струится, как вода со
священных риз господних, как слеза из очей Пантократора. В темно-синей
глуби небес чудился Генриху лик Христа, строго взиравший на него, как со
свода капеллы Палатинской.
Сколько же чудес в этом мире, как сложно и непостижимо все переплетено!
С болью думал Генрих о бренности храмов, о собственной своей малости среди
водоворота событий и людских страстей. Поговорить об этом ему было не с
кем. Воины его слишком молоды, Якса слишком упоен собой и необычайностью
дорожных приключений. Один только норвежский монах Бьярне (во христианстве
нареченный Каликстом), из милости взятый Мароне на корабль, дабы молился
за всех и призывал попутные ветры, немного понимал Генриха, когда князь на
палубе, под сенью ночного неба, поверял ему вполголоса свои мысли. Славно
им было вдвоем в эти ночи. Бьярне, придя пешком с далекого севера,
попросился на галеру, как и Генрих, чтобы посетить святые места. Спал он в
зловонном трюме, вместе с невольниками.
Тэли тоже выходил по ночам на палубу и пиликал на виоле. Шум волн
заглушал слабенькие звуки струн, временами мальчик затягивал песню, и
тогда Генриху вспоминался осенний сад и хрупкая Рихенца, чем-то походившая
на покойную королеву Сибиллу. Не спеша, как бы следуя за течением своих
мыслей, князь рассказывал монаху Бьярне о судьбах людей, с которыми ему
довелось встретиться, о том, как они, гонимые голодом, блуждают по белу
свету, не зная, почему и для чего это делают.
Бьярне дивился: что заставило Генриха поступать так же, как эти люди?
Но слушал внимательно и сам много рассказывал. О том, что северяне живут
рыболовством и разбойничьими набегами, и о том, как взяла его тоска и он,
по примеру их короля Эриха и королевы Бодиль, пустился в странствие, чтобы
воочию увидеть места, где жил и претерпел муки спаситель.
Тут Генрих задумался: до сих пор он как-то мало размышлял над тем, куда
едет и зачем. Бесхитростные речи нищего монаха напомнили ему о цели его
путешествия. В воображении Генриха возник этот единственный в мире край,
где все полно воспоминаниями о жизни спасителя. Впервые эта мысль
взволновала и потрясла его до глубины души. Достоин ли он, готов ли к
посещению святых мест?
И то, что он потом говорил Каликсту Бьярне, было скорее исповедью,
нежели рассказом Генрих жаждал осуждения, наговаривал на себя напраслину,
старался изобразить себя страшным, закоснелым грешником. Но простачок
монах быстро раскусил своего собеседника и сказал ему так:
- Видишь ли, князь, не следует много думать обо всем этом. Верно, все
мы грешны, все мы попусту шатаемся по свету божьему - или сидим за печкой,
как мои братья в Гаммерфесте или твои в Кракове, - но это не важно. Надо
смотреть проще: доброе бери, злого беги, и бог тебе поможет. Надо жить, и
жить надо по-божески - а от мудрствований мало толку.
Генрих повторял про себя эти слова, часто повторял:
- Надо жить, и жить надо по-божески - а от мудрствований мало толку.
Несколько недель они шли под парусами по спокойному морю и счастливо
избежали встреч с пиратами. Заезжали на Крит и на Кипр, и вот наконец
показалась вдали Святая земля. Флотилия вошла в порт Яффы, Мароне принялся
разгружать свои товары, а Генрих с отрядом сошли на берег, ведя
измученных, отощавших коней. В отряде, кроме Яксы и оруженосцев князя,
было чуть побольше двадцати человек, а коней - тридцать. Бедняги как
ступили на берег, так и улеглись - видно, хворь на них напала. И люди тоже
еле на ногах держались. Надо было позаботиться о конях, о людях, о
пропитании да еще приглядывать за бочонками с деньгами - алчный портовый
сброд, казалось, готов был на них накинуться. Все это целиком поглотило
Генриха, и так стояли они на Святой земле, озабоченные, усталые, не зная,
что делать дальше, даже не думая о том, где находятся. И смешно было им,
особенно Яксе, глядеть на Бьярне, который пал ниц и целовал пыль на
дороге. Постепенно сходили с других галер купцы и паломники - подбиралась
порядочная компания. Приезжих окружила толпа черномазых парней
подозрительного вида, неряшливо одетые женщины окидывали чужеземцев
оценивающими взглядами. Порт в Яффе был неудобен, тесен, галерам
приходилось по одной причаливать к рыхлому песчаному берегу, чтобы
выгрузить товары и людей. За разгрузкой наблюдал Мароне. Вскоре явились
встретить пилигримов посланные храмовниками рыцари. Они были в белых
плащах с тем самым знаком - красным осьмираменным крестом. В обязанности
рыцарей храма Господня входило препровождение пилигримов из Яффы в
Иерусалим. Вдоль дороги размещались небольшие отряды по три-четыре рыцаря,
они передавали путников с рук на руки и несли охрану над всей дорогой,
которая была небезопасна, - не раз уже налетали на нее жадные к добыче
отряды мусульман из недальнего Аскалона, еще принадлежавшего египтянам.
Яффа имела пустынный вид. На улицах - ни деревьев, ни другой
растительности, лица у людей изможденные, хмурые. Генриху даже не
захотелось сотворить молитву, когда он ступил на эту выжженную землю.
Николаев Андрей
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Буркатовский Сергей
Посняков Андрей