Чтение 28–й страницы книги ~Девять десятых судьбы~

Начальником одного из них был назначен Шахов.

Он собрался в четверть часа; половина этого времени ушла на то, чтобы
написать и отослать с санитарной кареткой записку Галине.

По пути на дворцовый плац-парад, где давно уже собирались отправляю-
щиеся под Сельгилево красногвардейцы, он остановился в коридоре первого
этажа и, напрягая глаза, прочел криво и бледно отпечатанные строки свое-
го мандата.

"Предъявитель сего Шахов, Константин Сергеевич, назначается начальни-
ком сводного красногвардейского отряда, действующего против контр-рево-
люционных войск Керенского. Настоящим тов. Шахову предоставляется пра-
во... вплоть до... и расстрела на месте".

- Волоки сюда! Мы его отсюда на двор выволочем, сукина сына!

Шахов сложил мандат и сунул его в карман шинели; два матроса тащили
по коридору за ноги чье-то тело, голова, залитая кровью, подскакивала на
пустых обоймах и патронах, которыми были усеяны коридоры Павловского
дворца.

- Да х.. ли его тащить? Бросай тут и ладно!

Голые пятки с деревянным стуком ударились об пол.

Шахов прошел мимо, но тотчас же возвратился и торопливо наклонился
над телом.

Лицо этого человека (это был офицер, на нем висел разодранный от пле-
ча до плеча офицерский китель и на ногах были синие офицерские брюки со
штрипками) было разбито пулей; видимо в него стреляли в упор; но разве
одной пули достаточно для того, чтобы исчезнуть бесследно, чтобы сразу
уничтожить те тысячи признаков, по которым отличают одного человека от
другого?

У офицера, лежавшего перед Шаховым на полу, с раздвинутыми ногами, -
один глаз был выбит пулей; но в другом, окровавленном и напрягшемся, все
еще сохранялось, как-будто, насмешливое и твердое выражение.

Вся правая часть лица была сорвана, - как срывается резьба в перест-
релянной пушке, - но слева видны были белокурые волосы, и тщательный
пробор, как-будто, все еще рассекал их на две неравные части.

- "Он так и должен был умереть... с пробором".

Шахов выпрямился и, неловко поеживаясь, указывая бровями на тело,
спросил у матроса:

- Застрелили?

- Чорта ли их всех, собак, перестреляешь? - хмуро ответил матрос, -
сам... из нагана! У часового отнял.

Шахов постоял еще немного; босые, широко-раздвинутые ноги вдруг прив-
лекли его внимание; он осторожно подвинул одну к другой, - и вдруг все
тело, не сгибаясь, поддалось к стене.

Шахов, почему-то растерявшись, хотел подвинуть его обратно и тут про-
изошло что-то неожиданное и страшное: он судорожно засмеялся (матрос
злобно и испуганно посмотрел на него) и быстрыми шагами пошел к выходу,
подрагивая, как бы от приступов неудержимого смеха.

И уже давно он прошел коридор, спустился по лестнице, вышел на
плац-парад, а этот бесконечный, закатистый, негромкий смех все еще дер-
гал его.

И только вид отряда, построенного и вооруженного, готового в путь,
привел его в себя.

С ужасным напряжением он заставил себя перестать, наконец, смеяться
и, сжав зубы, на ходу ощупывая висевший сбоку наган, пошел к отряду.

Ему подвели лошадь - малорослую, с лысиной на лбу, с короткими стре-
менами, видимо только-что отнятую у казаков.

"Что ж... он хорошо сделал... легко и просто!", - уже спокойно поду-
мал он, не особенно ловко садясь на лошадь и приноравливаясь к неудобно-
му казацкому седлу.

XVIII

Трудно быть в одно и то же время начальником штаба, и комиссаром пол-
ка, и представителем Военно-Революционного Комитета, и просто прапорщи-
ком Турбиным, который качается от усталости на длинных ногах и отдает
приказания, и принимает донесения, и подписывает свои приказы, и выпол-
няет чужие, и, не смея спать, изредка бросает дела и начинает ходить ту-
да и назад по комнате.

Тогда можно на десять минут забыть о том, что в Луге стоят вызванные
Керенским войска, и в Москве юнкера угрожают захватить в свои руки весь
город, и здесь, в Гатчине, нет ни патронов ни хлеба.

Тогда можно подойти к окну и смотреть вниз, на плац-парад, на котором
курносый император когда-то муштровал своих напудренных гвардейцев, и на
Арсенальное Карэ, и на крытые ворота (через которые несколько часов тому
назад прошел человек в автомобильных консервах, сменивший френч верхов-
ного главнокомандующего шинелью простого матроса), и на полосатые нико-
лаевские будки, и на готовые в путь красногвардейские отряды.

- Этот, должно быть, под Сельгилево...

Красногвардейцы строились узкой колонной по шесть человек в ряд. Один
из них с красной повязкой на рукаве, в огромной широкополой шляпе, суе-
тился, кричал что-то, бегал туда и назад по плац-параду.

Турбин стоит неподвижно, прикасаясь к холодному стеклу разгоряченным
лбом; он хочет уже вернуться обратно к своему столу, когда какой-то во-
енный, спускающийся вниз по широким, закругленным ступеням подъезда,
привлекает его внимание.

Военный быстрыми шагами (и улыбаясь как-будто) идет, наперерез
плац-парада, к красногвардейцам.

Турбин торопливо протирает запотевшее стекло и пригибается ближе. Он
бормочет, не договаривая слова и задыхаясь:

- Да ведь это же он!.. Снова он!.. Шахов!

Военный, на ходу ощупывая оружие, приближается к отряду; ему подводят
лошадь.

Турбин вдруг бросается к дверям и тотчас же останавливается на поро-
ге, растерянно улыбаясь.

- Ну и что же, - говорит он внятным голосом, как-будто обращаясь к
кому-то в комнате, - ну, если Шахов, так что же?

Покачивая головой и сгорбившись, он возвращается к окну; отряд длин-
ной и неровной цепью выползает через ворота плац-парада.

Турбин, невнятно бормоча, медленно идет по комнате и, случайно скосив
глаза, видит, что худощавый человек на длинных ногах шагает рядом с ним,
подражая его движениям.

Он подходит к этому человеку вплотную и смотрит на него в упор.

Из зеркала на него глядит усталое, дергающееся лицо, с впалыми глаза-
ми и острым клоком волос, который падает ему на лоб и висит, подрагивая
и качаясь.

---------------

Книга IV

Часы революций бегут вперед, и тот, кто пытается остановить их, рис-
кует потеряться во времени, потому что каждая стрелка этих часов не ме-
нее остра, чем детская игрушка Гильотена, и режет головы не хуже или да-
же лучше, чем она, потому что большое колесо этих часов вертится не хуже
чем то колесо, о которое точили свои ножи якобинцы.

Первые дни революция пыталась говорить не только свинцовым языком пу-
леметов; но кровь рабочих на стенах Кремля, и кровь юнкеров у Тучкова
моста, и просто кровь на улицах Москвы, и просто кровь на улицах Петрог-
рада показали яснее чем это было нужно, что всякая возможность соглаше-
ния потеряна.

Больше не о чем было говорить: оставалось стрелять.

И звуки этой стрельбы, которые все еще отдаются от юга Индии до севе-
ра Монголии, были звоном часов революции.

А этот звон слышен в руках того, кто заводит эти часы, и над трупом
того, кто пытается остановить их, и над всей страной, по которой катится
точильное колесо якобинцев.

Вдоль сводчатых коридоров проходили туда и назад вооруженные рабочие
в полном походном снаряжении, с пулеметными лентами, крест на крест пе-
реплетавшими спину и грудь.

Смольный в этот день, когда всем стало ясно, что преждевременно счи-
тать революцию бескровной, больше чем когда-либо напоминал боевой ла-
герь.

Снаружи, у коллонады, стояли пушки, возле них пулеметы со своими зме-
еобразно висящими лентами. Впрочем, пулеметы, в любую минуту готовые на-
чать свою хлопотливую и разрушительную работу, стояли повсюду: в подъез-
дах, в коридорах, на площадках всех трех этажей; если бы революция была
проиграна, любая комната Смольного в одно мгновение превратилась бы в
укрепленный форт, и каждый форт пришлось бы брать отдельно.

Шахов, накануне вернувшийся с фронта, предъявил постовым свой пропуск
и поднялся в третий этаж.

Он остановился на две-три минуты перед листовкой, под гром баррикад-
ных сражений объявлявшей "равенство и суверенность народов России", и
быстро прошел в канцелярию Военно-Революционного Комитета.

Прошло два дня с тех пор как в финской деревушке среди матросов, отп-
равившихся при помощи своих кольтов объяснять, что убивать ни в чем не-
повинных парламентеров, по крайней мере, не имеет никакого смысла, - он
нашел Галину.