не осталось ни одной профессиональной записи, ничего, что могло бы
подтвердить мои слова; осталась только память: о неповторимом благородном
и мягком голосе, в котором обертонов было больше, чем у Джо Дассена (я
хотел вначале написать "бархатном", но потом вспомнил, что Саша этот
эпитет не переваривал); о странном, ни на чье другое не похожем лице, лице
пришельца; о чистом звуке, в котором не было ни одной нелогичной,
фальшивой ноты; и о сдержанной манере, в которой скрыто было больше, чем
спето.
колени обняв. Послушай, далеко, далеко на озере Чад изысканный бродит
жираф",- пел Саша стихи Гумилева, и мы уносились все к неведомому озеру
Чад, в страну, где нас не было и не будет, потому что страны такой нет.
Но, может, мы ее откроем, ведь вся жизнь впереди, поэтому грусть легка и
беззаботна.
чувства, светлые мысли и красивая любовь. И все то время, пока Саша поет,
мы верим в это - да что там верим! - знаем, что она есть, и мы в ней еще
поживем вместе с нашим певцом-однокурсником. "Ему грациозная стройность и
нега дана",- поет Саша в моей памяти, и я думаю, как эти слова ему самому
подходят. И грация, и нега - все в этом пении есть, и не только в пении -
в нем самом! А дальше: "И шкуру его украшает волшебный узор". Да-да,
конечно, и пятна на шкуре были, ну куда же без них, и узор диковатый и
тревожный, как сон наркомана. Причудливый узор его характера составляют
нега и пятна, грация и жестокость, романс - и над ним же - едкая насмешка.
может и ни с того ни с сего. Однако когда мы возвращаемся в общежитие...
района Рижского вокзала, куда мы ходили за вином, и на нас налетает шпана,
и в руке одного из них появляется нож, Саша голой рукой хватается за
лезвие, и на лице его ничего не меняется, он сжимает нож рукой, а из руки
уже хлещет кровь, и удивленный хулиган все пытается выдернуть лезвие из
Сашиной руки, но Саша держит так крепко, что он не может, и тогда Саша
бьет его левой рукой в лицо, еще и еще, и тот падает, а затем убегает, и
нож остается в красной от крови Сашиной руке, и Саша, усмехаясь, глядит на
свою исполосованную руку, а потом бинтует ее нашими носовыми платками.
Драка была остановлена абсурдным поведением Каина.
- не знаю. Каин убил Авеля. А наш Каин потом убьет Кайдановского. Сам себя.
навсегда, всегда была эта готовность к риску, к игре в очко со смертью, в
которой смерть - банкомет, и все карты у нее, и следующая карта
оказывается перебором; а в банке - жизнь, и банкомет ее забирает. Два
инфаркта были у Каина, а потом - перебор, и на третьем он понесся к своему
озеру Чад, рискнув, проиграв и благородно улыбнувшись на прощание...
одной больнице, в кардиологическом центре. У Лени - инсульт, у Саши -
инфаркт.
сделаем передачу о Солоницыне". Он имел в виду свою программу "Чтобы
помнили".
логично, если Саша примет участие в такой программе. А Саша ему отвечает: "
целом?.." Цинизм? А как же. Но только абсолютно беспощадный и к самому
себе. Он весь такой, пятна на шкуре сплетают одному ему ведомый узор.
ко мне. Я покажу тебе на видео своего "Керосинщика"". Он уже сам ставил
фильмы в то время. Пошли. Сыну - лет двенадцать. Я побаиваюсь, что ему
будет скучно. Фильм идет, Саша посмеивается, будто все, что он сделал в
этом фильме, - забавный розыгрыш зрителя, а зритель этого так и не понял.
Он посмеивается, а я вижу, что для него это серьезно и что наша реакция
ему не совсем уж безразлична. Мы смотрим. Сыну не скучно, даже, похоже, -
наоборот.
Саша достиг результата, какого хотел. И если подросток сумел этот фильм
почувствовать, значит, у фильма есть будущее. Я своего мальчика знаю, он
из вежливости врать не станет. Он еще в шестилетнем возрасте прощался со
всеми гостями словами: "Вспоминай меня". А одной тете, которая ему сильно
не понравилась, маленькой, толстой и черной-черной, он сказал: "Забудь
меня".
Фильмы Сашины останутся жить. И останется навсегда его монолог в
"Сталкере", его лицо страдающее, желание быть понятым, а никто не
понимает, острая жажда быть не одиноким и все равно им оставаться,
неутолимая тоска по озеру Чад, на берегах которого ты любим и никому
ничего не надо объяснять. А у меня останется эта фотография, на которой мы
вместе поем о том, что "свеча горела на столе, свеча горела".
осенью, когда уже все учились. Никому и ничего в Риге не сказав (кроме
родителей, разумеется ), я прогулял занятия в университете и съездил на
несколько дней в Москву. Меня приняли. Мечта исполнилась со второй попытки.
провалил этюды, четвертый тур. Этюд назывался "прием у секретаря
комсомольской организации". К секретарю все должны были приходить со
своими комсомольскими нуждами. Я никакой нужды так и не придумал, и меня
подхватила будущая моя партнерша по танцам Лена Санько и повлекла к
секретарю. Она яростно отчитывала меня за паршивое поведение, прогулы и
неуспеваемость и, таким образом, занимала в этюде позицию активную и
выигрышную, она успела все показать: и темперамент, и искреннее
возмущение. Моя же неуспеваемость была полной, я не успел ничего в этюде
показать и назавтра своей фамилии в списках прошедших на
общеобразовательные экзамены не нашел. В тоске и трансе я вернулся в Ригу,
напрягся и поступил в университет, сдав экзамены на все пятерки. Мама
долго хранила крохотную вырезку из газеты "Советская Латвия", в которой
сообщалось, что мое сочинение вместе с еще одним было признано лучшим во
всей (представляете!) республике. Мое тщеславие это не тешило, я артистом
хотел быть. Шли годы. Шли и прошли. Теперь я хочу стать писателем, теперь
наоборот, теперь уже мои артистические успехи, если они случаются, совсем
не тешат мое самолюбие, мне теперь приятно, если меня похвалят за
написанное, а не сыгранное. "Я играл Гамлета или Чацкого",- гордо говорят
артисты. Ну так это же играл! Играл - и только. Видно, наступил момент,
когда хочется не играть, а быть.
увлечения. Можно и поиграть, конечно, но сочинять музыку или писать прозу
кажется сегодня важнее. Но тогда... быть артистом во что бы то ни стало -
это раскаленная страсть, которую можно погасить только одним - стать
артистом. И вот дополнительный набор, о котором мне сообщили телеграммой в
Ригу и телефонным звонком - Владимир Георгиевич Шлезингер, первый, кто
меня прослушивал, и руководитель курса Вера Константиновна Львова. Они
меня запомнили и вызвали. О счастье! И я еду и поступаю. А вместе со мной
еще два человека, один из них Кайдановский, другая - Нина Русланова. Читаю
я "Братскую ГЭС" Евгения Евтушенко, отрывки из нее тогда все читали.
"Никогда, никогда... коммунары не будут рабами!" - кричу я комиссии в
знобящем коммунистическом восторге. А басня у меня - "Лжец" Крылова. И
одно, этакой тайной насмешкой, дополняет другое. "Лжец",- шепчет судьба
яростному проповеднику коммунизма. Но главное на приемных экзаменах - это
не куда направлен темперамент, а есть ли он вообще. У меня его обнаружили,
ну и хорошо. Теперь мне дают комнату в общежитии, точнее, место в ней, и я
начинаю учиться.
светловолосое, тонкое существо с невообразимой естественностью поведения,
которую можно принять за глупость, а можно и за основу для будущей
актерской органики. Она летает из аудитории в танцевальный класс, как
бабочка. Или нет, как стрекоза из знаменитой басни Крылова, чем дико
раздражает муравьев.
какие-то богатые дядьки на красивых машинах, и видно по всему, что ее, как
истинную стрекозу, абсолютно не заботит зима, то есть другими словами:
выгонят ее или нет? "Дура",- думает муравей. Он в таких случаях обычно
сатанеет и завидует, тем более что Гале все удается. Этюды она не
придумывает, не вымучивает, просто выходит, а там, как пойдет, она будет
самой собой, и это будет интересно и непредсказуемо. И, само собой, ей по
фигу, нравится это педагогам и однокурсникам или нет. Муравьев это бесит,
и Галю отчисляют с первого курса за профнепригодность. Но Гале, кажется, и
это по фигу по большому счету. Всплакнув ненадолго, упархивает наша
стрекоза к другим полям, к другим цветкам, подальше от зимы, и больше я о
ней ничего не знаю, только хочется верить, что она нашла то место, где
зимы вовсе нет и где ей ничего не грозит.
грациозна, но, в отличие от Гали, - черная, как ночное небо, брюнетка. У
Лены безупречный в то время стандарт красоты: прическа Мирей Матье, под
челкой томные и темные глаза, маленький нос и большой рот. А также фигура
мальчика двенадцати-тринадцати лет, полное отсутствие груди (да и не может
грудь глупо болтаться на таком теле), а также низкий, глубокий голос,
Трубников Александр
Круз Андрей
Флинт Эрик
Буркатовский Сергей
Сертаков Виталий
Суворов Виктор