Чтение 28–й страницы книги ~Полицейский из библиотеки~

Дейв как-то весь ушел в себя, взгляд его блуждал по ровно
расстилавшимся полям, остановился на зерноэлеваторе, но ничего не видел.
Руки его крепко сжимали перила крыльца. Они сжимались, разжимались, потом
снова сжимались.

"Я не помню", -- наконец сказал он. Или, может быть, я не хочу помнить.
Кроме двух вещей: на этом лице были красные глаза, но без век, а вокруг рта
свисало очень много каких-то складок, но это была не кожа. Это выглядело...
угрожающе. Потом эти складки вокруг рта как-то начали двигаться и, мне
кажется, я закричал. А затем все пропало. Все как не бывало. Опять была
только Аделия. Она заглядывала мне в глаза и улыбалась, как хорошенькая
любопытная кошечка."

"Не беспокойся", -- говорит она. "Тебе и не обязательно все видеть,
Дейви. То есть пока ты будешь делать то, что я тебе говорю. Пока ты будешь
хороший мальчик. Пока ты будешь хорошо вести себя. Сегодня я очень
счастлива, потому что теперь, наконец, нет этого старого дурака. Городской
Совет назначит на его место меня, и я буду руководить так, как захочу".

"Да помоги нам всем, господь, тогда", -- подумал я, но ничего не
сказал. Но и вы бы тоже не сказали, если бы посмотрели и увидели это
существо, с пристально глядящими на вас красными глазами, которое лежит,
изогнувшись рядом с тобой, в гамаке далеко от города, так далеко, что никто
бы не услышал твоего крика, даже если бы ты кричал во все горло.

Немного позже она ушла в дом и вернулась с. теми двумя высокими
стаканами, наполненными шотландским виски, и довольно скоро я снова
провалился в море на глубину двадцать тысяч лье, где ничто уже не имело
значения.

В течение недели она не открывала библиотеку... "с знак уважения к
мистеру Лэвину", так она выразилась, и когда она опять открыла ее, "Красная
Шапочка" снова висела на двери Детской комнаты. Через неделю или две после
этого она сказала, что хочет, чтобы я нарисовал несколько новых плакатов для
Детской комнаты.

Он помолчал, а потом продолжал, но уже тише и медленнее.

-- Какая-то часть меня даже сейчас хочет все приукрасить, сделать мою
роль во всем этом чуть-чуть лучше, чем она была. Я бы хотел сказать вам, что
я бился с ней, спорил, говорил, что не хочу быть замешанным в запугивании
кучки детишек, ... но это не было бы правдой. Я делал все, что она мне
велела. Да помоги мне, господь, но это было так. Отчасти потому, что к тому
времени я и сам был напуган ею. Но большей частью потому, что она одурманила
меня. И было что-то еще. И была ьо мне какая-то дурная, отвратительная часть
меня -- мне кажется, она бывает не у всех, -- но, наверное, очень у многих,
-- которой нравилось все, что она замышляла. Нравилось и все.

Теперь вы, наверное, хотите узнать, что же я все-таки стал делать, но я
правда, не могу рассказать вам все. Л на самом деле не помню. Те времена и
события, все перемешались, как сломанные игрушки, которые посылаешь в Армию
Спасения просто, чтобы убрать это барахло с чердака.

Я никого не убивал. Это единственное, в чем я уверен. Она хотела, чтобы
я... и я почти... но под конец я вышел из игры. Это единственная причина,
почему я был в состоянии жить в ладу с собой, потому что под конец я смог
выбраться из этого. Но часть моей души она унесла с собой, -- лучшую часть,
может быть -- но она никогда не владела ей всей.

Он посмотрел на Нейоми и Сэма задумчивым взглядом. Теперь он казался
спокойнее, более уравновешенным, возможно даже умиротворенным, -- подумал
Сэм.

Я помню, как я зашел туда однажды осенью 1959 года -- мне кажется это
был 1959 -- и как она рассказала, что хочет, чтоб я сделал один плакат для
Детской комнаты. Она точно рассказала, что ей нужно, и я довольно охотно
согласился. Я ничего такого плохого в этом не видел. В общем-то, мне
показалось это как-то смешно. А нужна ей была, видите ли картинка, на
которой нужно было изобразить как посередине улицы паровой каток в лепешку
раздавил малыша. Под ней должна была быть надпись: "Поспешишь -- людей
насмешишь! Возвращайте книги, не спеша!".

Мне это показалось шуткой, наподобие того, когда волк гонится по дороге
за Бегуном и какой-нибудь товарный поезд или что-то в этом роде делает из
него лепешку. Поэтому я сказал: конечно. Она до чертиков обрадовалась. Я
пошел в ее кабинет и нарисовал плакатик. На это ушло совсем немного времени,
потому что получилась просто карикатура.

Я думал, она ей понравится, но она была недовольна. Ее брови
нахмурились, а рот почти исчез. На карикатуре я изобразил мальчика с
крестиками вместо глаз, и в качестве шутки изо рта парня, что вел паровой
каток, в виде воздушного шарика выходила цепочка слов: "Если бы у тебя была
марка, ты мог бы приклеить ее на него и послать как почтовую открытку".

Но она даже не улыбнулась. "Нет, Дэйви", -- говорит она. "Ты не
понимаешь. Этим не заставишь детей возвращать книги вовремя. Этим их можно
только рассмешить, а они и так слишком много этим занимаются".

Тогда я говорю: "Что ж. Видно я не понял, что тебе нужно".

Мы стояли за столом выдачи книг, так что нас никто не видел, я имею в
виде ниже пояса. И она протянула руку, взяла меня за бубенчики и посмотрела
на меня своими огромными серебристыми глазами и сказала: "Я хочу, чтобы ты
сделал это реалистично".

Через пару секунд я понял, что она на самом деле имеет в виду. И когда
я понял, я не мог этому поверить. Я говорю: "Аделия, ты не понимаешь, что
говоришь. Если бы ребенок действительно попал под паровой каток,.."

Она сжала мои бубенчики так, что стало больно -- как бы напоминая, как
она завладела мной -- и сказала: "Я-то понимаю. А теперь ты пойми меня. Мне
не надо, чтобы они смеялись, Дейви; мне надо, чтобы они плакали. Так почему
бы тебе не пойти обратно туда и не сделать все как надо на этот раз?"

Я вернулся в ее кабинет. Я даже не знаю, что я собирался сделать, но
решение очень быстро пришло само. На столе был большой чистый лист для новой
картинки, и высокий стакан шотландского виски с соломинкой и с веточкой
мяты, а еще записка от Аделии, в которой было написано: "Д. -- на этот раз
используй побольше красного".

Он серьезно посмотрел на Сэма и Нейоми.

Но ведь она там не успела побывать. Не была там ни минуты.

3

Нейоми принесла Дейву стакан свежей воды, и когда он вернулся, Сэм
заметил, что ее лицо очень побледнело, а уголки глаз покраснели. Но она
спокойно уселась и сделала знак, чтобы Дейв продолжал.

"И я сделал то, с чем алкоголики справляются лучше всего", -- сказал
он.

-- Я выпил это и сделал, что мне велели. Какое-то неистовство, что ли,
нашло на меня. Я провел за ее столом два часа, работая с набором акварельных
красок за пятьдесят, расплескав воду и размазав краски по всему столу и мне
было наплевать, куда что попадало. А что у меня получилось, я даже не хотел
бы вспоминать... но я так помню это! На ней был изображен малыш,
распластанный по всей Рэмпл стрит, его туфли валялись в стороне, а мозги
растеклись, как масло, которое растаяло на солнце. Виден был только силуэт
водителя парового катка, но он оглянулся, и на лице его была видна ухмылка.
И этот тип потом много раз появлялся на плакатных картинках, которые я делал
для нее. Он сидит за рулем машины на том плакате, о котором ты, Сэм,
говорил, предупреждающем, что нельзя садиться в машины к незнакомым людям.

Мой отец ушел от мамы через год после моего рождения, просто ушел из
дома, и у меня возникла мысль, что именно его я и пытаюсь изобразить на всех
этих плакатах. Я обычно называл его "темный", наверное, это и был мой отец.
Мне кажется, это Аделия каким-то образом привела меня к этому. И вот когда я
принес ей свой второй вариант, она была довольна. Она рассмеялась. "Это
просто чудесно, Дейви!" -- сказала она. "Ужас быстренько научит эту мелюзгу,
как правильно себя вести! Я сразу повешу его!" И она повесила его прямо
перед столом регистрации в Детской комнате. И когда она сделала это, я
заметил что-то, от чего в жилах застыла кровь. Я узнал малыша, которого
нарисовал. Это был Вилли Клеммарт. Я нарисовал его, сам того не понимая, а
выражение его лица или того, что осталось от его лица, я видел в тот день,
когда она взяла меня за руку и повела в Детскую комнату.

Я был там, когда малыши пришли на "Час сказки" и первый раз увидели тот
плакат. Они перепугались. Глаза у них расширились, а одна девочка заплакала.
А мне понравилось, что они испугались. Я подумал: "Это живенько заставит их
понять, как себя надо вести. Это научит их тому, что с ними случится, если
они будут противоречить ей, делать не то, что она говорит им. Но где-то
глубоко во мне мелькнула мысль: "Ты начинаешь думать как она, Дэйв. Довольно
скоро ты станешь как она, и тогда тебе конец. Конец навсегда."

-- Но я продолжал в таком же духе. У меня было ощущение, как будто у
меня билет только в один конец и мне не сойти с поезда, пока я не проеду
весь путь до конца маршрута.

Аделия наняла на работу нескольких ребят из колледжа, но всегда
направляла их в абонементную комнату, в справочный зал и за стол
администратора. А она полностью занималась детьми... ведь, знаете, их
запугать легче всего. Вот они-то, самые пугливые, и были ее самой хорошей
пищей. Потому что этим она и жила, ее пища -- это их страх. А я все делал и
делал плакаты. Я не все из них помню, но помню Библиотечного полицейского.
Он появлялся на многих картинках. На одной -- она называлась "Полицейские
тоже отдыхают" -- он стоял на берегу речушки и удил рыбу. Вот только на
крючок у него был насажен маленький мальчик, которого ребята называли
"Простофиля Саймон". На другой картинке Простофиля Саймон был у него
привязан к носу ракеты, а сам он нажимал на кнопку зажигания, чтобы
отправить малыша в космос. На ней было написано:"Вы можете больше узнать о
науке и технике в нашей библиотеке, но обязательно возвращайте книги
вовремя".

-- Мы превратили Детскую комнату в камеру ужаса для детей, которые
приходили туда, -- сказал Дейв. Он говорил медленно, и в голосе его были
слезы. -- Она и я. Устроили это детям. Но знаете что? Они все равно