Чтение 28–й страницы книги ~Дикая охота короля Стаха~

- все это запечатлелось в моей памяти. Я начал отползать ближе к кирпичному
фундаменту ограды. Охота развернулась, потом сбилась в кучу - беспорядочную
и стремительную - и начала поворачивать. Я достал из кармана револьвер.

Их было мало, меньше, чем всегда, - всадников восемь. Куда же ты
подевал остальных, король Стах? Куда еще отослал? Я положил револьвер на
согнутый локоть левой руки и выстрелил. Я неплохой стрелок и попадал в цель
почти в полной темноте, но тут произошло нечто удивительное: всадники
скакали дальше как ни в чем не бывало. Я приметил заднего - высокого,
крепкого мужчину, - выстрелил: хоть бы покачнулся.

Дикая охота, как бы желая доказать мне свою призрачность, развернулась
и скакала уже боком ко мне, недосягаемая для моих выстрелов. Я начал
отползать задом к кустам и только успел приблизиться к ним, как кто-то
прыгнул на меня и страшной тяжестью прижал к земле. Последний воздух
вырвался из моей груди, я даже охнул. И сразу же понял, что это человек, с
которым мне не стоит тягаться ни весом, ни силой.

А он пытался выкрутить мне назад руки и свистящим шепотом сипел:

- С-стой, ч-черт, п-погоди... Не уд-дерешь, бандюга, убийца... Держись,
дрянь...

Я понял, что, если не употреблю всю свою ловкость, - погиб. Помню
только, что с сожалением подумал о призрачной охоте, в которую стрелял и
которой ни на волос не повредил. В следующий миг, почувствовав, что лапа
неизвестного крадется к моей глотке, я испытанным древним приемом подбил ее.
Что-то теплое полилось мне на лицо: это он собственной рукой расквасил себе
нос. Затем я ухватил его руку и, заломив под себя, покатился с ним по земле.
Он громко охнул, и я понял, что и следующий мой прием имел успех. Но сразу
после этого я получил такой удар в переносицу, что болота закружились у меня
перед глазами и встали дыбом. Счастье, что я инстинктивно успел напрячь
мускулы живота, поэтому следующий удар под дых не принес мне вреда.
Волосатые руки уже почти дотянулись до моего горла, когда я припомнил совет
своего деда на случай драки с более сильным противником. Невероятным усилием
я повернулся на спину, уперся рукой в тяжелый живот неизвестного и двинул
своим острым и жестким коленом ему в причинное место. Он невольно подался на
меня лицом и грудью, и тогда я, собрав последние силы, коленом и как можно
дальше вытянутыми руками сильно поддал его в воздух. Это, видимо, получилось
даже слишком сильно: он перелетел через голову, сделал полукруг в воздухе и
шмякнулся всем тяжелым - ох, каким тяжелым! - телом на землю. Одновременно я
потерял сознание.

... Когда я пришел в себя, то услышал где-то за своей головой чьи-то
стоны. Мой противник не мог двинуться с места, я же с огромным усилием
пытался подняться на ноги. Я решил садануть ему ногой под сердце, лишить
дыхания, но сперва мельком взглянул на болото, где исчезла дикая охота. И
вдруг услышал очень знакомый голос, того, кто кряхтел и стонал:

- Ох, черт, откуда взялся этот олух! Какая падла! Мученички наши
святые!

Я захохотал. Тот же голос отозвался:

- Это вы, пан Беларэцки. Вряд ли я после сегодняшнего дня смогу быть
желанным гостем у женщин. О-ох! Ох, чтоб вас! Кричали б, что это вы. Зачем
ползли от ограды?! Только в грех ввели. А эти черти сейчас во-он где, чтоб
вас холера... простите.

- Пан Дубатоук! - воскликнул я, удивленный.

- Чтоб вас, пан Беларэцки, холера взяла... о-ох... простите. - Огромная
тень села, держась за живот. - Это ж я подстерегал. Забеспокоился - дошли
слухи, что с моей донькой происходят какие-то скверные истории. О-ох! И ты
тоже караулил?.. А чтоб тебя перун шаснул на день Божьего рождества!..

Я поднял с земли револьвер.

- И зачем вы так на меня набросились, пан Дубатоук?

- А черт его знает! Ползет какая-то глиста, так я вот и схватил.
Угоднички наши! Чтоб тебя родители твои так на том свете встретили, как ты
меня на этом. Как же ты, падла, больно дерешься!

Выяснилось, что старик и без нас узнал о посещениях дикой охоты и решил
подкараулить ее, "коль молодые такие уж слабаки - ветром качает - и трусы,
что не могут защитить женщину!". Конец этой неожиданной встречи вы знаете.
Едва сдерживая смех, который мог показаться неучтивым, я подсадил стонущего
Дубатоука на его ледащего коника, стоявшего неподалеку. Он взобрался на него
со стонами и проклятиями, сел боком, буркнул что-то вроде "дьявол дернул
бороться с призраками - нарвался на дурака с острыми коленями" и поехал.

Его осунувшееся лицо, вся его скособоченная фигура были такими жалкими,
что я давился от смеха. Он поехал к своему дому, кряхтя, стеная и осыпая
проклятиями всех моих родичей до двадцатого колена.

Дубатоук исчез в темноте, и тут необъяснимая тревога кольнула меня в
сердце. Это в подсознании шевельнулась какая-то страшная догадка, готовясь
появиться на свет божий. "Руки?" Нет, я так и не мог припомнить, почему
волнует меня это слово. Здесь было что-то иное... Ага, почему всадников так
мало? Почему только восемь призраков появилось сегодня возле поваленной
ограды? Куда подевались остальные? И вдруг тревожная, дикая мысль пронзила
меня:

"Свецилович! Его встреча с человеком в Холодной лощине. Его глупая
шутка о дикой охоте, которую можно было истолковать так, будто он кого-то
подозревает или раскрыл участников этого темного дела. Боже! Если тот
человек действительно бандит, он неминуемо сделает попытку убить Свециловича
сегодня же. Потому их и мало! Наверное, вторая половина направилась к моему
новому другу, а эти - к Болотным Ялинам. Может, они даже видели, как мы
беседовали - ведь мы, как дураки, стояли сегодня на виду у всех над обрывом.
Ох, какую ошибку, если все это так, совершил ты сегодня, Андрэй Свецилович,
не рассказав нам, кто был тот человек!"

Я понял, надо торопиться! Может, я еще успею. Успех нашего дела и жизнь
доброй юношеской души зависели от быстроты моих ног. И я побежал так, как не
бегал даже в ту ночь, когда за мной гналась дикая охота короля Стаха. Я
бросился напрямик через парк, перелез через ограду и помчался к дому
Свециловича. Я не летел исступленно. Я хорошо понимал, что на весь путь меня
не хватит, поэтому решил бежать размеренно: триста шагов бегом, как только
можно быстро, и пятьдесят шагов помедленнее. И я придерживался этого темпа,
хотя сердце мое после первых двух верст готово было выпрыгнуть из груди.
Потом пошло легче, я бежал и переходил на шаг почти машинально и только
увеличил норму бега до четырехсот шагов. Шлеп-шлеп-шлеп - и так четыреста
раз, топ-топ - пятьдесят раз. Мимо проплывали туманные, одинокие ели. В
груди больно жгло, сознание почти не работало. Под конец я считал
машинально. Я так устал, что с радостью лег бы на землю или хотя бы увеличил
на пяток количество таких спокойных и приятных шагов, но добросовестно
боролся с искушением.

Так я прибежал к дому Свециловича - небольшому побеленному строению в
глубине чахлого садика. Напрямик по пустым грядам, давя попадавшиеся под
ноги последние кочаны капусты, я помчал к крыльцу, украшенному четырьмя
деревянными колоннами, и начал барабанить в дверь.

В крайнем окне замигал спокойный огонек, потом старческий голос спросил
из-за двери:

- Кого это тут носит?

Это был старый дед, бывший дядька, который жил со Свециловичем.

- Открой, Кондрат. Это я, Беларэцки.

- О Боже! Что случилось? Чего так запыхались?

Дверь открылась. Кондрат в длинной сорочке и валенках стоял передо
мной, держа в одной руке ружье, а в другой - свечу.

- Пан дома? - тяжело дыша, спросил я.

- Н-нема, - спокойно ответил он.

- А куда ушел?

- А откуль мне знать? Хиба он дите, пане, чтоб говорить, куда идет.

- Веди в дом, - крикнул я, взвинченный этой холодной невозмутимостью.

- Нашто?

- Может, он оставил какую-нибудь записку.

Мы вошли в комнату Свециловича. Ложе аскета, покрытое серым одеялом,
вымытый до желтизны и натертый воском пол, на полу ковер. На простом
сосновом столе несколько толстых книг, бумаги, разбросанные перья.
Гравированный портрет Марата в ванне, пораженного кинжалом, и написанный
карандашом портрет Калиноуского висели над столом. На другой стене
карикатура: Муравьев с плетью в руке стоит на груде черепов. Его бульдожье
лицо грозно. Катков, низко склонившись, лижет ему зад.

Я перевернул на столе все бумаги, но в волнении ничего не нашел, кроме
листа, на котором рукой Свециловича было написано: "Неужели он?" Я схватил
плетеную корзину для бумаг и вытряхнул содержимое на пол: там ничего
интересного, лишь конверт из шероховатой бумаги, на котором лакейским
почерком было написано: "Андрусю Свециловичу".

- Были сегодня пану какие-нибудь письма? - спросил я у окончательно
изумленного и растерявшегося Кондрата.

- Было одно, я нашел его под дверью, когда вернулся с огорода. И отдал,
конечно.

- Оно было не в этом конверте?

- Погодите... Ну, конечно, в нем.

- А где само письмо?

- Письмо? Дьявол его знает. Может, в печке?

Я бросился к печке, открыл дверцу - оттуда повеяло не очень горячим
духом. Я увидел у самой дверцы два окурка и маленький клочок белой бумаги.
Схватил его - почерк был тот же, что и на конверте.

- Счастье твое, леший тебя подери, - выругался я, - что ты рано вытопил
печку.

Но это было еще не совсем счастье. Бумажка была сложена вдвое, и та ее
сторона, что была ближе к углям, сейчас уже покрытым серым пеплом, стала
совсем коричневой. Букв там разобрать было нельзя.

"Андрусь! Я узнал, что ты интересуешься дикой охотой... ко... Надзее
Рамановне опасность... моя до... (здесь выгорел большой кусок)... адает.
Сегодня я разговаривал с паном Беларэцким. Он согласен... поехал в уезд...