ваясь в палате (этим шепотом) с Веней вместе от других больных. Не из
жлобства, разумеется, чаю ли жалеть с сушками, а ревниво, из ревности.
Мол, мы вдвоем, Веня, пусть нам не мешают.
мой поры, когда ВенЯ перенес на себе (как переносят груз) шизоидную лом-
ку ТяУ С и ведь он не погиб, хороший, счастливый финал, говорили врачи,
еще раз детство. Могло быть хуже. Могло быть хуже, чем детство. Врачи
уточняли, что, если ВенЯ иногда улыбаетсЯ и говорит мне несколько тихих,
но вполне разумных (отмеченных несомненным умом) слов, это, конечно, не
значит, что мой седой брат поправляется, С это он так живет, тянетсЯ
листком к солнцу, как всякое живое. Как растение.
минании из детства содержалась некаЯ труднаЯ игра С в этом был, возмож-
но, последний оставшийсЯ ему по силам интеллектуальный поиск. (Вспомнить
и тем свести личные счеты с Временем.) Брат словно бы пускал корни в
детские годы, продвигаясь туда, как в загустевший земляной пласт С в
глубокий слой, где глина и уже камень. Там времЯ начиналось. ГдеРто там
подталкивалсЯ изначальный первый вагон, а с ним второй, третий, которые
в свой черед, удар в удар, подталкивали четвертый и пятый. И вот уже
весь состав тихо содрогался, полз, переходЯ из дробного в постепенное,
сороконожечье, плавное движение бытия. Из прошлого С к нам, из детства С
в нашу нынешнюю жизнь, как скромнаЯ попытка: осторожный, Ящеричный вы-
полз Времени.
повторяют от нечего сказать. Повторяю с чувством, но как уже уставшее
(от лет) заклинание.
лате тихих дебилов.
плечи. Молчит. Он испугалсЯ послышавшейсЯ ему укоризны (в моем вдруг
зазвучавшем голосе).
рями спину. Я вовсе тебЯ не браню. Рассуждаю. Рассуждаю вслух, просто
слова, Веня...
рассуждаю о том, что удар С это суть мироздания.
не агрессиЯ и не боксерскаЯ перчатка, целящаЯ в чужую рожу; нет и нет,
Веня; мир удара бесконечно богат жизнью. Мир удара безбрежен и пласти-
чен, удар и есть собственно жизнь, молниЯ правит миром. (МолниЯ правит!
С сказал еще когда Гераклит.) УдарыРоткровения, когда человек вдруг
прозревает. Когда прозревает последний С самый распоследний и пришиблен-
ный. Духовный прорыв, Веня. Тебе нужна мысль. Тебе необходимо взрывное
напряжение духа...
стареющий стареющему, С мы словно бы в ту минуту вдвоем. (В палате тихо.
Убогие улеглись: дремлют.) Венедикт Петрович слушает. Он всегда слушает
и так щемящеРпокорно смотрит, посматривает на менЯ С он не понимает, о
чем Я говорю. Но ему хорошо. Ему тепло. Когда родные говорят, понимать
не обязательно.
больше), и вот ВенЯ поднял глаза, с набегающей в уголках губ робкой
улыбкой С набегать набегала, но на лице не возникла. (Улыбке страшно са-
мой себя. Своей былой гордыни.)
и осторожно берет мою правую руку (ударную) С берет в свои. Проводит
тонкими пальцами по жилам, по тяжелой моей кисти, как бы рисуЯ мою руку,
С он в нее всматривается.
робкую улыбку.
Напрягись, Веня...
прежних, острый. Дескать, молниЯ правила и будет править миром, но чело-
векРто и править не правит, а подражает.
пок, отражение, образ, сведенный с горных круч себе на потребу, С нечто
сочиненное, а значит, придуманное самим человеком себе же в цель и в
угоду. (Как сразу он мой духовный взлет осадил. Указал место. Еще и
прикнопил.) Недоговорил, а ведь по сути он сказал еще жестче: рукосуй .
О моей жизни. Я слишком долго рассуждал и (пусть невольно) подсовывал
ему себЯ в пример, вот и он тоже (пусть невольно) добавил к портрету.
Штришок.
тельно: едва ожил его полуспящий ум С на миг С на полмига! С как тотчас
ожило и юношеское Венино высокомерие (высокаЯ мера?). Я бы усомнилсЯ в
качестве реплики, даже и факту ее существованиЯ не поверил бы, не услышь
Я ее в больничной тишине собственными ушами. Жил ли его гений всегда и
только в сплаве с присущей ему надменностью. Неделимый вообще С неотде-
лимый и от надменности. (С ней в сплаве и умер?)
ВенЯ сам же и напуган (потрясен) своей ахнувшей
смелостью, заморгал, заморгал глазами С и вжимает голову
в плечи.
не настаивает на антиномии: прикосновение С удар. Это уж слишком! (Он
вовсе не сравнивает наши две жизни.)
из какогоРто еще, опережающего этот страх чувства Венедикт Петрович
просто хочет прижать к своей щеке, к лицу мою руку С но (весь в сомнени-
ях) С столь пещерного проявлениЯ родства он тоже боится.
концов он больной человек С не умеет, не хочет уметь думать.
постаревших братьев не было и нет противостояниЯ С нет и противополагаю-
щей, как в романах, правды. Смысл начинает не светить, а мерцать. БратьЯ
встречаютсЯ и видят друг друга. њерез одно, через два десятилетия, да
хоть через полжизни, но братьЯ встречаютсЯ С вот правда. ВенЯ (он отклю-
чился, устал) уже не в силах принять в себЯ никакую мысль, даже и самую
примирительную. Стареющий Венедикт Петрович склоняет голову чуть набок,
косЯ глазом (симптом С ищет упавшее на полу зерно ). СедаЯ голова. Год
за годом. А зерна все нет. Я сижу рядом, жест родного человека, теперь Я
взял его руки в свои. У него удивительные руки. Заметив, что Я разгляды-
ваю, он вдруг отнял их и прячет в рукава больничного халата, как озяб-
ший. Руки гения.
мать о руках, о прикосновении, потому что вдруг просит меня:
Василенко Иван
Лукьяненко Сергей
Контровский Владимир
Корнев Павел
Каргалов Вадим