вошли в купальню и вышли оттуда чистыми и белыми, как снег, но, увы, в то
же мгновение господь явил знамение свое и покарал их! Оскорбленные воды
господнего источника перестали бить из земли. Источник иссяк.
стране к такому преступлению.
безупречную жизнь, жили, как ангелы. Молитвы, плач, истязания плоти -
ничто не могло заставить источник бить снова. Даже крестные ходы, даже
курение ладана, даже свечи перед образом святой девы - ничего не помогало,
и вся страна дивилась божьей каре.
кризисы, во время которых цена акций падает до нуля и все останавливается.
Продолжай, Сэнди.
купальню. И сразу же гнев господень утих, и воды снова обильно хлынули из
земли и текут по сей день.
стекаться туда со всех концов земли; они шли стаями, как рыбы; и монастырь
строил здание за зданием, рос и ширился, пока не принял всех пришедших в
свои объятия. Приходили и монахини; они основали отдельную обитель на
другом краю долины, они строили здание за зданием, и, наконец, вырос
обширный женский монастырь. Монахи и монахини жили дружно; объединив свои
труды, они совместно воздвигли превосходный приют для подкинутых младенцев
как раз на полпути между двумя монастырями.
там, где бывает много паломников. В Долине Святости отшельники самые
различные. Если кому-нибудь нужен отшельник совсем небывалый, какие
встречаются только в далеких странах, пусть он пошарит в ямах, пещерах и
болотах Долины Святости, - там он найдет то, что ему надо.
ним и узнать от него какие-нибудь подробности. Но едва я с ним
познакомился, как он, к моему ужасу, принялся весьма неумело, но с
необыкновенным оживлением рассказывать мне тот самый старый анекдот,
который мне рассказал сэр Дайнадэн в день, когда сэр Саграмор поссорился
со мной и вызвал меня на поединок. Я извинялся и отъехал назад, в самый
хвост шествия. Мне было грустно, мне хотелось уйти из этой жизни, полной
тревог, из этой юдоли слез, положить конец этому беспокойному краткому
существованию, омраченному тучами и бурями, утомительной борьбой и
постоянными поражениями; и все же я страшился смерти - при мысли о том,
как длинна вечность и сколько уже ушло в нее людей, знавших этот анекдот.
среди старых, ни среди молодых не слышно было ни шуток, ни смеха, не видно
было ни забавных выходок, ни веселых дурачеств. А между тем там были и
старые и молодые, седые старики и старухи, здоровые мужчины и женщины
средних лет, молодожены, мальчики и девочки и три грудных младенца. Даже
дети не улыбались; все эти люди, - а их было около пятидесяти, - шли
понурив головы, и на лицах их лежала печать безнадежности - след долгих,
тяжких испытаний и давнего знакомства с отчаяньем. Это были рабы. Их руки
и ноги были прикованы цепями к кожаным поясам; кроме того, все, за
исключением детей, были еще скованы общей цепью, которая шла от ошейника к
ошейнику, вынуждая несчастных идти вереницей на расстоянии шести футов
один от другого. За восемнадцать дней они прошли пешком триста миль,
питаясь скверно и скудно. По ночам они спали не снимая цепей, сбившись в
кучу, как свиньи. Их жалкие лохмотья нельзя было даже назвать одеждой.
Кожа на лодыжках у них была содрана кандалами, и в воспаленных ранах
копошились черви; босые ноги - изодраны в кровь, они все хромали. В начале
пути этих несчастных была целая сотня, но половину из них уже распродали
по дороге. Работорговец, гнавший их, ехал сбоку верхом, держа в руке плеть
с коротенькой ручкой и длинным тяжелым ремнем, конец которого был разделен
на множество узловатых ремешков. Этой плетью он хлестал по плечам,
заставляя выпрямляться тех, кто шатался от усталости и боли. Он не
разговаривал; плеть выражала его волю сильнее слов. Ни один из этих
несчастных не поднял даже глаз, когда мы поравнялись с ними; казалось, они
даже не заметили нашего присутствия. Они шли молча, но всякий раз, когда
сорок три человека одновременно поднимали ноги, цепь, тянувшаяся из одного
конца вереницы в другой, мрачно и страшно звенела. Облако пыли висело над
ними.
мебели в нежилых домах и пальцем пишем по нему свои праздные мысли. Я
вспомнил об этом, заметив на пыльных лицах молодых матерей, младенцы
которых были близки к смерти и свободе, письмена, начертанные их сердцами,
- такие заметные письмена, такие разборчивые! - следы слез. Одна из этих
молодых матерей была сама совсем еще девочка, и у меня заныло сердце,
когда и на ее лице я прочел эти письмена, ибо ее слезы были слезы ребенка,
который не должен знать никаких забот, а лишь наслаждаться утром жизни и,
конечно...
плеть, сорвав лоскут кожи с ее обнаженного плеча. Я содрогнулся так,
словно ударили не ее, а меня. Торговец остановил всех рабов и соскочил с
лошади. Он шумел и ругался, крича, что эта негодная девчонка измучила его
своей ленью, и так как сегодня последний день, что она находится под его
опекой, он хочет свести с ней счеты. Она упала на колени, протянула к нему
руки и, рыдая, в страхе умоляла его, но он не обратил на это внимания. Он
вырвал у нее из рук ребенка и приказал рабам-мужчинам, ближайшим соседям
по цепи, повалить ее на землю, обнажить и держать, а сам стал над нею и
исполосовал ей плетью всю спину; женщина жалобно плакала и билась. Один из
мужчин, державших ее, отвернулся, и за это проявление жалости был обруган
и избит.
торговец владеет плетью. Всю жизнь видя вокруг себя рабство, они так
очерствели, что не были способны взглянуть на это истязание с какой-нибудь
иной точки зрения. Вот до какого омертвения лучших человеческих чувств
доводит рабство, - ибо паломники были люди добросердечные и ни за что не
позволили бы этому человеку так обращаться с лошадью.
не следовало. Не следовало слишком часто вмешиваться в чужие дела, чтобы
не прослыть человеком, нарушающим законы и попирающим права граждан. Я дал
себе слово, что, если буду жив и не потеряю власть, я казню рабство. Я
буду палачом рабства, - но надо стремиться к тому, чтобы стать его палачом
волею народа.
женщину в нескольких милях отсюда, поджидал здесь колонну рабов, чтобы
снять с нее кандалы. Ее расковали; покупатель поссорился с продавцом из-за
того, кто должен заплатить кузнецу. Едва с женщины сняли кандалы, она,
рыдая, кинулась в объятия того раба, который отвернулся, когда ее били. Он
прижал женщину к груди, осушил ее заплаканное лицо и лицо младенца
поцелуями и оросил слезами. Я начал догадываться и стал расспрашивать. Да,
я не ошибся: это муж и жена. Их растащили силой; женщину повели прочь, и
она рвалась, билась и кричала, как помешанная, до тех пор, пока поворот
дороги не скрыл ее из вида; но и потом еще долго до нас издалека
доносились ее рыдания. А как держал себя муж и отец, который никогда
больше не увидит своей жены и своего ребенка? У меня не хватило сил
смотреть на него, и я отвернулся; но я знал, что зрелище это никогда не
изгладится из моей памяти; оно и сейчас стоят у меня перед глазами, и
всякий раз, когда я вспоминаю его, сердце мое разрывается.
крыльцо, я в сиянии зари увидел скачущего всадника и узнал в нем одного из
своих рыцарей - сэра Озану ле Кер-Арди. Он был специалистом по мужской
галантерее, в частности занимался распространением цилиндров. Рыцарь весь
был закован в сталь, и доспехи у него были по тем временам превосходные,
только на голове вместо шлема он носил лоснящийся цилиндр - забавнейшее
сочетание на свете. Мой тайный замысел был именно таков: ослабить
рыцарство, сделав его смешным и нелепым. На седле сэра Озаны висели
кожаные шляпные коробки, и каждый раз, побеждая какого-нибудь
странствующего рыцаря, он приказывал ему поступить ко мне на службу и
напяливал ему на голову цилиндр. Я оделся и побежал навстречу сэру Озане,
чтобы приветствовать его и узнать у него новости.
их было шестнадцать.
хорошенько, если тебе дорога твоя башка; веди его в конюшню и делай, что
тебе ведено... Сэр, я привез печальные вести... А, здесь паломники!
Слушайте меня, добрые люди! Вести мои повергнут вас в печаль, ибо вы не
найдете того, что ищете, и поиски ваши будут тщетны, - пусть я умру, если
солгу. Случилось то, чего не случалось уже двести лет; но несчастье,
двести лет назад волею всевышнего справедливо постигшее святую долину,
было вызвано явными и всем понятными причинами, а теперь...
разом.
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Посняков Андрей