утешением. Живет он в очень скромной обстановке, но от этого он мне ближе;
и так хотелось думать, что он не похож на моего законного сына, - я
наделял его в воображении той простотой и силой привязанности, которые
нередко встречаются в народе. Словом, он был моей последней ставкой. Я
знал, что, если она будет бита, мне уж нечего и некого ждать, - остается
только отвернуться к стене и съежиться в комочек. За сорок лет я, как мне
казалось, свыкся с ненавистью - меня ненавидели, и сам я ненавидел. А меж
тем подобно всем людям, я таил в душе сладостную надежду и, как умел,
обманывал себя, стремясь утолить душевный голод, пока была возможность. А
теперь все кончено.
различных махинаций, пытаясь лишить своих детей наследства за то, что они
желали мне зла. Теперь Робер навел их на верный путь: в конце концов они
найдут все мои сейфы, даже те, которые взяты на чужое имя. Изобрести
что-нибудь другое? Эх, пожить бы еще немного и все, все пустить по ветру!
А потом умереть, не оставив ровно ничего, - так, чтоб нечем было заплатить
за нищенские похоронные дроги. Но ведь я всю жизнь дрожал над каждым
грошом, столько лет скаредничал, утоляя свою алчность, - и где же мне, в
моем возрасте, научиться проматывать деньги? Да и дети мои зорко будут
следить за мной, думал я. Я не могу позволить себе никакого
расточительства, каждая моя "неразумная" трата станет опасным оружием,
которое они обернут против меня...
бы их с собой в могилу, истлевать в земле, сжимая в объятиях свое золото,
банковые билеты, процентные бумаги! Доказать бы, что лгут
святоши-проповедники, уверяя, что блага мира сего не следуют за нами в
смерти! Или уж обратиться, что ли, в щедрого благотворителя? Ведь добрые
дела - бездонная пропасть, которая может все поглотить. Разослать в
конторы благотворительных обществ или сестрицам-монахиням, заступницам
бедняков, пожертвования от благодетеля, пожелавшего остаться неизвестным.
Разве я не могу забыть о своих врагах и подумать о других людях? Но ведь в
чем ужас старости? Старость - это итог всей нашей жизни, окончательный
итог, в котором не изменишь ни одной цифры. Шестьдесят восемь лет жизни
привели к тому, что я стал стариком, полным ненависти к своим близким,
таким я и умру. Каким я сделался, таким и останусь. А как бы хотелось
стать совсем другим! Господи боже, если б ты существовал!
заперла. Я лег, не зажигая лампы. Уличный шум и свет фонарей не мешали мне
дремать. Не раз я вдруг просыпался - как в вагоне, когда поезд остановится
на станции, - и снова впадал в забытье. Я уже не чувствовал себя больным,
и все же мне казалось, что мне остается одно - лежать в постели и
терпеливо ждать, когда моя дремота сменится вечным сном.
того чтобы Роберу выплачивали обещанную мною ренту, а кроме того, сходить
в почтовое отделение и взять письма, адресованные мне до востребования, -
теперь некому было оказать мне этой услуги. Я уже три дня не просматривал
своей корреспонденции. Ах, это ожидание какого-то важного, необыкновенно
нужного, радостного письма, - оно так живуче, все переживает в душе
человеческой; вот вам доказательство, что надежда в нас неискоренима, не
вырвать ее, как цепкий сорняк пырей.
корреспонденции придали мне силы, и я отправился в почтовое отделение. Шел
дождь, я не захватил с собой зонта и поэтому пробирался у самых стен.
Вероятно, вид у меня был странный, - прохожие оборачивались, глядели на
меня. Мне хотелось крикнуть им: "Что во мне необыкновенного? Уж не
принимаете ли вы меня за сумасшедшего? Только, пожалуйста, помалкивайте, а
то мои дети сейчас же этим воспользуются. Не смотрите на меня так
удивленно, - я такой же, как все, - только вот родные дети меня ненавидят,
приходится от них защищаться. Но это вовсе не значит, что я сумасшедший.
Иной раз я бываю в несколько возбужденном состоянии под действием всяких
снадобий, которые я вынужден принимать из-за грудной жабы. Ну да, я
разговариваю сам с собой, разговариваю, это потому, что я всегда один. А
человеку нужно с кем-нибудь поговорить. Что же необыкновенного в том, что
одинокий человек бормочет какие-то слова и жестикулирует?"
нескольких банковских писем и трех телеграмм. В телеграммах, вероятно, шла
речь о каком-то моем приказе на биржу, который маклеру не удалось
выполнить. Я решил расположиться в ближайшем кабачке и там вскрыть их.
всех возрастов и медленно жевали, поглощая скудные порции кушаний,
запивали свой завтрак литром вина и почти не разговаривали друг с другом.
Они работали с утра, и все под дождем. В половине второго снова примутся
за работу. Был конец июля. На вокзалах полно было народу... Интересно,
поняли бы каменщики мои терзанья? Конечно, поняли бы. Как же мне, старому
адвокату, не знать этого? На первом же процессе, в котором я выступал, мне
пришлось столкнуться с явлением, обычным в деревне: сыновья ссорились
между собой, не желая кормить старика отца, и старались сплавить его друг
другу. Бедняга каждые три месяца переходил из дома в дом, везде его
проклинали. Сыновья с громкими воплями призывали смерть, которая избавила
бы их от отца, и сам он звал ее как избавительницу. А сколько раз на
фермах и мызах я наблюдал жестокую драму: старик отец долго упрямится и не
выпускает из рук свое добро, потом, поддавшись на притворную ласку, все
отдает, и тогда дети сживают его со света непосильным трудом и голодом!..
Да, наверное, такие истории были знакомы вон тому худому жилистому старику
каменщику, который сидел в двух шагах от меня и медленно перетирал хлеб
голыми деснами.
кромсал кусок беловатого кроличьего мяса и смотрел, как, догоняя друг
друга, катятся по оконному стеклу капли дождя; потом старался прочесть
фамилию хозяина заведения, написанную на наружной стороне витрины.
Доставая носовой платок, я нащупал в кармане свою почту. Я надел очки и,
взяв наугад одну из телеграмм, вскрыл ее: "Похороны мамы завтра двадцать
третьего июля, отпевание девять часов церкви Сен-Луи". Послана была
телеграмма утром в этот день, а две другие - позавчера, с промежутком в
несколько часов; в одной говорилось: "Мама при смерти, возвращайся", а во
второй: "Мама скончалась"... Все три подписаны были Гюбером.
хватит ли сил сесть сегодня же вечером в поезд. Несколько минут я думал
только об этом, и вдруг возникло другое чувство: удивление, что я пережил
Изу. Ведь я стою на краю могилы. Решительно все - а уж я тем более - не
сомневались, что я умру первым. В своих планах, хитростях, заговорах я
имел в виду те дни, которые последуют за моей смертью, уже недалекой. Ни у
меня, ни у моих родственников не возникало ни малейших сомнений на этот
счет. Моя жена неизменно представлялась мне вдовой в длинной креповой
вуали, мешающей ей отпереть сейф. Внезапный переворот во вселенной напугал
бы и поразил меня не больше, чем эта смерть. Но вопреки всему во мне уже
заговорил деловой человек, я принялся разбираться в создавшемся положении
и прикидывать, какие преимущества оно может мне дать в борьбе с врагами.
Вот какие мысли волновали меня до той самой минуты, как тронулся поезд. А
тогда начало работать воображение: только тут я представил себе Изу на
смертном одре и стал думать о том, что совершалось возле него вчера и
позавчера. Я припоминал во всех мелочах обстановку ее спальни в Калезе (я
не знал, что умерла она в Бордо). Я прошептал: "Теперь уже положили в
гроб..." - и ощутил какое-то подлое чувство облегчения. А то ведь я не
знал бы, как держать себя. Какие переживания изображать, ощущая на себе
внимательные и враждебные взгляды своих детей? Теперь же вопрос решен. Но
как вести себя на самих похоронах? По приезде я, конечно, слягу, и, таким
образом, все трудности будут разрешены. Ведь не могу же я присутствовать
на похоронах, у меня сейчас едва хватило сил добраться до уборной. Такая
слабость меня не пугала: Иза умерла, значит мне еще не скоро умирать, - я
пропустил свою очередь. Но в вагоне я боялся припадка, тем более, что я
был один в купе. На вокзале меня, конечно, встретят (я дал телеграмму), -
вероятно, приедет Гюбер...
передо мной вдруг появилась толстая, унылая, опухшая от бессонницы
физиономия Альфреда! Мой вид явно испугал его. Я вынужден был опереться на
его руку и не мог без его помощи сесть в автомобиль. Утро было дождливое,
и оттого особенно угрюмым казался квартал, по которому мы ехали мимо
городских боен и казарм. Мне не пришлось расспрашивать Альфреда: он сам
рассказал обо всем, подробнейшим образом описал, в каком именно месте
городского сквера Иза упала без чувств: не доходя оранжереи, у массива
араукарий и кокосовых пальм; рассказал, как ее перенесли в ближайшую
аптеку, а потом повезли домой и как трудно было внести грузное тело на
второй этаж, в спальню; как пустили ей кровь, сделали пункцию... У нее
оказалось кровоизлияние в мозг, но она всю ночь была в сознании, знаками
звала меня, - звала очень настойчиво, а потом впала в забытье, как раз
когда пришел священник для миропомазания. "Но она накануне причащалась..."
Альфред хотел оставить меня у нашего подъезда, уже задрапированного черной
тканью, и поехать дальше под тем предлогом, что он едва успеет переодеться
для похорон. Но волей-неволей ему пришлось помочь мне вылезти из
автомобиля и подняться по ступеням крыльца. Я не узнал нашей прихожей.
Стены затянуты черным, гора цветов посередине и вокруг пылает целый лес
свечей. Я зажмурился. Все было чужим, необычайным, странным, как во сне.
Неподвижно стояли две монахини, должно быть доставленные бюро похоронных
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Володихин Дмитрий
Шидловский Дмитрий
Бажанов Олег