Чтение 28–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

факультета Московского университета. Узнал я об этом из анкеты, сам он
никогда не говорил.

Несколько раз я пытался завести с ним разговор о прошлом, о настоящем, о
будущем, старался расшевелить его, возбудить какими-нибудь воспоминаниями.
Он рассеянно слушает, иногда односложно отвечает, но дальше этого не идет.
Все как-то проходит мимо, обтекает его, не за что зацепиться. Я ни разу не
видел его улыбающимся, я даже не знаю, какие у него зубы.

Чувство любопытства, так же как и чувство страха, у него просто
атрофировано. Как-то, на "Метизе" еще, я застал его в одной из траншей. Он
стоял, прислонившись к брустверу, в своей короткой, до колен, солдатской
шинели спиной к противнику и рассеянно ковырял носком ботинка осыпавшуюся
стенку траншеи. Две или три пули цвякнули где-то неподалеку. Потом
разорвалась мина. Он продолжал ковырять землю.

- Вы что здесь делаете, Фарбер?

Он медленно, точно нехотя, повернулся, и глаза его с бесцветными
ресницами и тяжелыми, слегка припухшими веками вопросительно остановились на
мне.

- Так просто... Ничего...

- Ведь вас тут немцы в два счета ухлопают.

- Пожалуй...- спокойно согласился он и присел на корточки.

Трудно его назвать неаккуратным, он всегда выбрит, и подворотничок у него
всегда свежий, но это, по-видимому, привычка или воспитание, внешности же
своей он не придает никакого значения. Шинель на два номера меньше, хлястик
под лопатками, на ногах обмотки, пилотка с растопыренным верхом, петлиц нет.

Я сказал ему как-то:

- Вы бы пришили себе кубики, Фарбер.

Он, как всегда, удивленно посмотрел на меня.

- Для большего авторитета, что ли?

- Просто положено в армии носить знаки различия. Он молча встал и ушел.
На следующий день я заметил на воротнике его шинели два матерчатых кубика,
пришитых вкривь и вкось белыми нитками.

- Плохой у вас связной, Фарбер. С кубиками определенно не справился.

- У меня нет связного. Я сам пришивал.

- А почему нет связного?

- В роте восемнадцать человек, а не сто пятьдесят.

- Ну вот, один пускай и будет по совместительству вашим связным.

- Излишняя роскошь, пожалуй.

- Не излишняя и не роскошь. Вы - командир роты.

Он ничего не возразил, он вообще никогда не возражает и не возмущается,
но связного, по-моему, у него до сих пор нет.

Странный человек. В его обществе я всегда чувствую себя натянуто, поэтому
никогда не задерживаю его. Получил приказание и будь здоров - выполняй. Он
молча, рассеянно, смотря куда-то в сторону, выслушает, кивнет головой или
скажет "постараюсь" и уйдет.

Сейчас он сидит, безучастный, сгорбленный, с вылезающими из коротких
рукавов бледными, костистыми руками, барабанит пальцами по столу.

- Помните, Фарбер,- говорю я ему,- участок у вас неважный. На артиллерию
особенно не рассчитывайте. Все от пулеметов зависит. Не увлекайтесь
фронтальным огнем. Кроме трескотни, никакого толку.

Он молча кивает головой. Длинные пальцы его барабанят по столу
беспрерывно, монотонно.

На дворе, сквозь щели видно, совсем уже рассвело. Я отпускаю командиров
рот. Звоню в штаб, что передислокация окончена и приемо-сдаточные документы
посылаю со связным.

Артиллеристы примирились с нашим пребыванием. Выкрикивают на другом конце
трубы какие-то свои координаты по телефону. По-видимому, скоро заговорят
наши пушки.

Утром мы все ожидаем атаки, немцы не могли не заметить нашей ночной
возни. Против всех ожиданий, день оказывается настолько тихим, что даже обед
удается притащить с берега днем.

После круглосуточных суматох, бесконечных атак, бомбежек и артналетов
трудно даже поверить этой тишине. Все время ждешь какого-то подвоха. Но пока
спокойно. Обычная перестрелка, довольно вялая и редкая. В семь, как всегда,-
"рама". Вереницы "певунов" над "Красным Октябрем"...

Валега приволакивает с Волги два ведра воды, разогревает их на примусе,
потом скребет мне спину рогожей. Вода с меня черная, как чернила. А сам я
красный, и все тело чешется. Валега смеется.

- Я вам сейчас немецкое белье дам. Шелковое. Ни за что вошь не заведется.
Скользит - не держится.

Я натягиваю тонкие лазоревые кальсоны и рубаху, бреюсь и иду к
Карнаухову. Сидя на корточках и скосив глаза в крохотный осколок зеркала,
приткнутый к полуразрушенной стенке, он скребет подбородок.

- Ну, как жизнь?

Карнаухов улыбается сквозь пену, встает.

- Так и до конца войны жить можно... Забастовал что-то фриц.

Я присаживаюсь рядом.

Кругом одни трубы. Домов нет. Черные, дымящиеся еще кое-где балки и
трубы, трубы, зловещие черные трубы на прозрачном, почти крымской чистоты,
небе. Почему-то трубы всегда сохраняются. Будто нарочно их кто-то оставляет,
чтобы напомнить, что был здесь когда-то дом, поселок, город, а сейчас вот
что осталось.

Я сижу на столбе. По-видимому, это когда-то были ворота. Еще фонарь с
номером сохранился. Треугольный синий фонарь и надпись- "2 Косой пер., № 24.
Дом принадлежит Агарковой И. Н.". На куске стены, неизвестно почему
сохранившейся, вывеска: "Мужский и дамский портной Авербух. Прием заказов".
Розовощекий субъект в глаженых брюках и котелке сосредоточенно-равнодушно
смотрит с высоты на меня, точно гипнотизирует. У них всегда такой взгляд, у
этих вывесочных красавцев, куда бы вы ни шли, они все время на вас смотрят.

- А у вас тут спокойно,- говорю я.

- Это сейчас только. А вообще не очень. Я побриться только выскочил, в
норе повернуться негде, весь изрежешься.

Мучительно сморщившись, Карнаухов добривает верхнюю губу. Я подчищаю ему
затылок, и, захватив бритвенные принадлежности, мы вползаем в нору. В норе
печка, стол с подрезанными ножками, два стула. В углу связист с привязанной
к голове телефонной трубкой. Еще двое бойцов. Чадит лампа, сплющенная из
артиллерийской гильзы. На стенке - календарь с зачеркнутыми днями, список
позывных, вырезанный из газеты портрет Сталина и еще кого-то - молодого,
кудрявого, с открытым, симпатичным лицом.

- Это кто?

Карнаухов, перехватив мой взгляд, конфузится:

- Джек Лондон.

- Джек Лондон?

Карнаухов стоит против света, я не вижу его лица, но по просвечивающим
ушам вижу, что он покраснел.

- Почему вдруг Джек Лондон?

- Да так... Уважаю его... Вот и... Молока хотите?

- Молока? Здесь? Откуда?

- Сгущенного... Американского. Ребята достали. Я с удовольствием
облизываю ложку густого, приторно-сладкого, похожего на липовый мед молока.

- А все-таки откуда у вас этот портрет?

- Откуда? - смеется Карнаухов.- Из госпиталя, конечно. Я там всю
библиотеку перечитал. А "Мартина Идена" не успел. Ну, и... взял с собой на
время.

- Вы любите Джека Лондона?

- Да. Я его несколько раз перечитывал.

- Я тоже люблю.

- А его все любят. Его нельзя не любить.

- Почему?

- Настоящий он какой-то... Его даже Ленин любил. Крупская ему читала.

- Дадите мне потом почитать?

- Ладно.

- А кого вы еще любите из писателей?

Он опять смущается.

- Я мало читал. У учительницы нашей только Лондон был, не знаю, откуда
она его взяла, знаете, в коричневых обложках, приложение. И еще какая-то
чепуха - Мельников-Печерский и еще кто-то, не помню уже, иностранный.

- Ну, это в школе. А потом?

- Потом? Потом времени не было. Я на шахте работал. В Сучане. Знаете?
Около Владивостока.

- Знаю.

- Я, пацаном когда был, в Америку совсем уже бежать собрался, золото в
Клондайке искать. Стащил двустволку у отца, сухарей набрал. Даже на
норвежскую шхуну забрался. Мы во Владивостоке тогда жили. Отец грузчиком в
порту работал.

- Ну?

Карнаухов улыбается, разглядывая ногти.

- Как видите. За шиворот домой приволокли. Как щенка. Дней пять потом
отлеживался. Ручка у бати, сами понимаете.

И он опять смеется.

Потом появляется откуда-то патефон, старенький, дребезжащий, и мы больше
догадываемся, чем наслаждаемся Козловским, Давыдовой и дуэтом из "Запорожца
за Дунаем". Иголка только одна, и мы попеременно точим ее о разбитую
тарелку.

- Ну, вот и все, что у меня есть,- почесывая затылок, говорит Карнаухов.-
Разве что передовую вам еще показать... Только к самым окопам сейчас не