ребятишек на предвкушение нежданного празднества. И было слышно, как они
возбужденно перешептывались:
- Ух ты! Глянь-кось, пироги! Я вон тот себе возьму.
- Какой?
- А вона. Который самый зажаристый.
- Ага-а, хитленький!
- А кто в Ситное ходил?
- Ну и сто? А я в магазин зато.
- Ох, даль какая. Небось мамка несла?
- Как дам...
- А во - нюха?
- А ты... а ты Селгей-волобей. Селый! Селый!
- А ты Митя-титя.
- А зато мне кулиную лапку, ага!
-- Прямо, тебе!
- А сто, тебе, сто ли ча? Все тебе да тебе.
- И не мне.
- А кому за?
- Это папке курицу. Папка на войну идет, понял? Когда вырастешь
большой, пойдешь на войну, тади и тебе дадут.
Вошла бабушка с ковригой хлеба и, отерев ей ладонью донце, протянула
через стол Касьяну.
- На-ка, кормилец, почни,- сказала она слабым, усталым голосом,
перекрестясь в угол.- Не знаю, удался ли...
Ребятишки притихли, оборвали свои пререкания.
Бессчетно хлебов пеклось на Касьяновом веку, но всякий раз взрезать
первую ковригу было радостно, будто вскрывалась копилка сообща затраченного
недельного труда, в которую от каждого, мал или стар, была вложена посильная
лепта, и всегда это делалось при полном семейном сборе.
Некогда этот же стол, нехитро затеянный, но прочный, из вершковых плах,
рассчитанный на дюжину едоков, возглавлял дед Лукаша, от которого в
Касьяновой памяти уцелели его бело-дымная борода до третьей пуговицы на
рубахе да грабастые жесткие руки, измозоленные веревками и лапотным лыком. И
помнилось, как он, перекрестясь и прижав ковригу ребром к сивой посконной
груди, осыпав ее белым волосом бороды, надрезал первый закраек, разглядывал
и нюхал, а бабушка, стоя за его спиной, трепетно ждала своего суда. Потом
дед Лукаша, ослабев и избыв, уступил суд Касьянову отцу, а отец вот уж и
самому Касьяну. Так и менялись за этим столом местами - по ходу солнца. На
утренней стороне, как и теперь, всегда теснились ребятишки, на вечерней -
женщины, а в красном углу, в застольном зените, всегда сидел главный
резальщик хлеба, пока не приходило время уступить нож другому.
Касьян, держа большой самодельный нож из стального окоска, принял из
материных рук ковригу, отдававшую еще не иссякшим теплом, и только чуть
дрогнул уголками рта при мысли, что это его последний хлеб, которым ему
нынче предстояло оделить семью. Наверное, это осознавали и все остальные,
потому что, пока он примерялся, с какого края начать, и Натаха, и бабушка, и
Сергунок, и даже Митюнька прикованно, молча глядели на его руки. И оттого
сделалось так тихо, что было слышно, как поворачиваемый хлеб мягко шуршал в
грубых Касьяновых ладонях.
Но Касьян вдруг опустил хлеб на стол и сказал:
- А ну-ка, сынок, давай ты.
- Я? - встрепенулся Сергунок.- Как - я?
- Давай, привыкай,- сказал Касьян и положил перед ним ковригу.
От этих отцовых слов мальчик опять пунцово пыхнул и, все еще не веря,
не шутит ли тот, смущенно посмотрел на хлебный кругляш, над которым он, сидя
на лавке, едва возвышался маковкой.
- Давай, хозяин, давай,- подбодрил его Касьян.
Сергунок, оглядываясь то на мать, то на бабушку, обеими руками подтянул
к себе тяжелую хлебину и робко принял от отца старый источенный нож.
- А как... как резать? - нерешительно спросил он.
- Ну как... По едокам и режь.
Сергунок привстал на лавке на колени. Посерьезнев и как-то повзрослев
лицом, но все еще полный робости, словно перед ним лежало нечто живое и
трепетное, он первый раз в своей жизни приставил кончик ножа к горбатой
спине каравая. Корка сперва пружинисто прогнулась, но тут же с легким
хрустом охотно, переспело раздалась под ножом, и Сергунок, бегло взглянув на
отца, так ли он делает, обеими руками надавил на рукоятку, так что
проступили и побелели остренькие косточки на стиснутых кулаках. В ревностном
старании высунув кончик языка, он кое-как, хотя и не совсем ровно,
откромсал-таки третью часть ковриги и, оглядев всех, сосчитав едоков,
старательно поделил краюху на пять частей. Выбрав самый большой серединный
кусок и взглядывая то на отца с матерью, то на бабушку, не решаясь, кому
вручить первому, он наконец робко протянул хлеб отцу.
- Это тебе пап.
- Сначала матери следовало б,- поправил его Касьян.- Учись сперва мать
кормить.
- Тогда уж первой бабушке,- сказала Натаха.- Бабушка пекла, ей за это и
хлеб первый.
В разверстых глазах Сергунка отразилась недоуменная растерянность, но
бабушка перевесила:
- Отцу, отцу отдай. Нам еще успеется, мы - дома.
- Ничего,- сказала Натаха,- всему научится. Давайте ешьте, а то лапша
простынет. Натe-ка вам с Митей по куриной ножке. Ох, что ж это я! А про
главное и забыла...
Оделив ребятишек, Натаха принесла из кухни бутылку и поставила ее перед
Касьяном.
- Что ж это Никифор-то? - сказала она.- А то и выпить вот не с кем...
- Ох ты, осподи...- вздохнула бабушка и уставилась на лежавший перед
ней ломоть хлеба, забылась над ним.
Натаха, взглянув на свекровь, тихо обмолвила:
- Ну да что теперь делать? И нам к нему не бежать. Оно и всегда:
радость - вместе, беда - в одиночку.. А ты, Кося, выпей. Авось умягчит
маленько.
Между тем, пока обедали, а заодно и ужинали, подкрались сумерки. Долог
был для всех нынче день, а и он прошел, и бабушка, внеся самовар, запалила
лампу.
Сразу же после чая Митюнька забрался к бабушке на колени и, не доев
пирога, прижимая его к щеке, обмяк в скором ребячьем сне. Перебрался,
прикорнул к бабушкиному плечу и засмиревший, набегавшийся Сергунок, и та
недвижно сидела, терпеливо оберегая сон своих внуков.
Еще перед обедом выпив полстакана водки, Касьян заткнул остальное и
составил бутылку со стола. Пить больше некому было, а одному не хотелось, не
любил он прикладываться в одиночку. Но и та малость как-то сразу нехорошо
ударила в голову, заклубила прежнее, уже передуманное, переворошенное. Со
вчерашнего Селиванова застолья он больше ничего не ел ни утром, ни днем, но
и теперь, едва схлебнув малость горячего, отложил ложку и закурил.
- Да ты выпей, выпей-то как следует,- сама понуждала Натаха.- Глядишь,
клин клином и вышибешь. Да, может, и поешь тади.
- Не тот это клин,- отмахнулся он.- Да и завтра вставать рано.
Так и сидел он, подпершись рукой, одну вслед за другой зажигая цигарки,
лишь иногда словами обнажая непроходящие думы:
- Слышь, а корову, что б там ни стало, а побереги. Без коровы вам край.
- Да уж как не понять,- кивала Натаха.
- Родишь, а то мать прихворнет, - eжли трудно будет на первый раз
обходиться с коровой, к Катерине сведите. Опосля пригоните.
- Ладно, поглядим. И еще через цигарку:
- А паче с сеном заминка выйдет, лучше амбар продать, а сена купить.
Уже при сонных ребятишках Натаха принесла сумку и молча принялась
перекладывать в нее приготовленное на сундуке. Касьян глядел, как она сперва
затолкала белье, всякую нескорую поклажу, сверху положила съестное, а саму
ковригу приспособила плоским поддоном к спине - чтоб ловчее было нести.
- Не забыть бы чего,- проговорила она, оглядываясь.- Табак... бритва...
Кружку я положила... Должно, все.
- Про то в дороге узнается,- отозвалась бабушка. Встряхнув раздавшуюся
сумку, Натаха затянула шнурок и набросила лямочную петлю. И, завязав,
безвольно опустила руки, притихла перед белым мешком с вышитыми на уголке
буквами.
- Да! Вот что! - вскинул голову Касьян.- Возьми-ка ножницы, состриги
мне с ребят волосков. Натаха выжидательно обернулась.
- Карточек-то с них нету, с собой взять. Сколь говорено: давай в город
свезем, карточки сделаем. И твоей вон нема.
- Дак кто ж знал...- повинилась Натаха.- Разве думалось.
- Дак состриги, пока спят. С каждого по вихорчику.
Она принесла из кутника ножницы и расстелила на столе лоскут. Сергунок
и не почуял даже, как щелкнуло у него за ухом... Сероватая прядка ржаным
колоском легла на тряпочку. Митюнька же лежал неудобно, зарылся головенкой в
бабушкину подмышку, его пришлось повернуть, и он, на миг разлепив глаза и
увидев перед собой ножницы, испуганно захныкал.
- Не бойся, маленький,- заприговаривала Натаха.- Я не буду, не буду
стричь. Я только одну былочку. Одну-разъединую травиночку. Папке надо. Чтоб
помнил нас папка. Пойдет на войну, соскучится там, посмотрит на волосики и
скажет: а это Митины! Как он там, мой Митюнька? Слушается ли мамку? Ну вот и
все! Вот и готово! Спи, золотце мое. Спи, маленький.
И еще один колосок, светлый, пшеничный, лег на тряпочку с другого
конца.
- Не попутаешь, где чей? Запомни: вот этот, пряменький,- Сережин. А
который посветлей, колечком - Митин.
- Не спутаю.
- Я их заверну по отдельности, каждый в свой уголок. Может, подписать,
какой Митин, а какой Сережин?
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Вронский Константин
Суворов Виктор