Чтение 28–й страницы книги ~Двадцатые годы~

возвращении из эвакуации золотые горы: "Вернемся, прирежем тебе сверх нормы,
богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли".
Зернов сидит дома, надеется, что его забыли... Но Степан Кузьмич никого
не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет
и Зернова и Никитина.
И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину.
Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только
быстрота... Покажи, маленький, на что ты способен!
Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и
Революционер.
Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил,
точно сказку рассказывает.
- На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк,
за кустами... Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! - Он
втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: -
Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить!
Славушка повторяет, но у него не получается.
Отвлекает их тарахтенье тарантаса.
- Есть кто?
Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и
черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.
Быстров соскочил со стола.
- Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин!
- Здравствуй, Степан Кузьмич... - Приезжий взглядом обвел комнату. - А
где же остальные?
- Нормально, по огородам, за околицей.
- А это кто?
Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу.
- Руководитель местной молодежи.
Шабунин слегка улыбается.
- Не мал?
- Мал, да дорог, - серьезно отвечает Быстров.
- Цыпленок, - с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и
задумчиво добавляет: - Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени...
- А у нас как раз осень, - говорит Быстров. - Волкомпарт доверяет ему.
- Ну если волкомпарт...
- А к нам каким образом?
- Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.
В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров
эвакуировал вместе с бумагами исполкома.
Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали.
Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились.
- Докладывайте обстановку.
- Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя
предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к
деникинцам, ответит по всей строгости...
Шабунин нетерпеливо перебил:
- Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались?
- Не проявившие себя оставлены по домам.
- А проявившие?
- Сформировали отрядик.
- Что будете делать?
- То здесь, то там. Советская власть не кончилась...
Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо,
жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет.
- Уверены, что Советская власть не кончилась?
- Уверен.
- И я уверен.
Славушка слушал завороженно. Вот какие они - коммунисты: ни тени
сомнения!
Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и
лишь потом обратился к Быстрову:
- Должен сказать, что положение весьма катастрофическое... - Сердито
посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: - А ты
слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит.
Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать
языком и жить молча не одинаковые вещи.
- Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Новосиль. И Орел, вероятно, сдадим.
Фронт откатится к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал
Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним и, чем меньше
перегибов с крестьянами, тем скорее погоним... - Встал. - Мне еще в
Покровское.
Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою
взъерошил волосы.
- Разрешите обратиться... К уездному комитету партии.
- Обращайся. - Шабунин поморщился. - Знаю, что скажешь, и наперед
говорю: отказ.
- Много коммунистов ушло в армию?
- Послали кой-кого. Но кой-кого придержали. Тыл - фронт. Требуется
разумное равновесие.
- Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все
подготовлено. Разрешите на фронт? - Голос Быстрова сорвался. - Афанасий
Петрович, я очень прошу!
- Нет, нет, - сухо обрезал тот. - Мы не можем оголять тыл. В армию всем
хочется, а отодвинется фронт, кто здесь будет?
Он молча протянул Быстрову руку, потом Славушке.
Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в
брезентовом плаще.
- Селиванов!
Парень встрепенулся, задергал вожжами.
- Давай в Покровское.
На речке кто-то бил вальком, полоскали белье.
- Все нормально, - негромко сказал Шабунин и, сидя в тарантасе,
озабоченно спросил: - А в своих людях, Степан Кузьмич, вы в них уверены?
Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул, и тотчас
издалека послышался такой же свист.
- Отлично, действуйте, - сказал Шабунин. - И запомните: от имени
уездного комитета я запрещаю вам даже думать о том, чтобы покинуть
волость... - Он легонько хлопнул кучера по спине. - Поехали.
- Кто это? - спросил Славушка.
Тарантас затарахтел.
- Самый умный коммунист во всем уезде, - похвастался Быстров. -
Председатель уездного совнархоза.
Свистнул еще раз, появился Григорий с лошадью, Быстров перехватил у
него поводья, вскочил в седло, наклонился к мальчику.
- Иди, не надо, чтобы тебя здесь видели.
Теперь, когда война приблизилась вплотную, подчиняться следовало
беспрекословно.
- А ну, как кричат перепела? - окликнул Быстров мальчика, когда тот
почти растворился во мраке. - Ну-ка!
Славушка подумал, что это очень неконспиративно, но подчинился опять.
- Пиить-пить-пить! - ответил он одним длинным и двумя короткими
звуками: - Пиить-пить-пить!
И задохнулся от предвкушения опасности.

19

Удивительный день, солнечный, прохладный, безлюдный. Небо голубое, лишь
кое-где сквозистые перистые облачка. Легкий ветерок приносит дыхание
отцветающих лип, а если вслушаться, то и жужжание какой-нибудь запоздалой
пчелы, еще собирающей нектар для своего улья.
Пахнет старым устоявшимся деревом и пылью, благородной пылью на полках
книжных шкафов.
В библиотеке тишина. Андриевский пишет. Славушка в громадном кресле
павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика книги.
Он поглощен поисками пьесы. Какой-нибудь необыкновенной пьесы. Мольер,
Херасков, Луначарский. А за спиной Андриевский. И все пишет. Что он пишет?
Письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно называет он
Петроград?.. А может быть, заговорщицкие письма? Любить Советскую власть ему
не за что...
Синее небо. Сладкие запахи. Зеленые тени. Тургеневский день. День из
какого-нибудь романа. Из "Руднева" или "Базарова". Впрочем, Базарова не
существует. "Отцы и дети". Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не
отцы, и Ознобишины им не дети.
- Что это вы тут пишете?
Негромко, спокойно и неожиданно. Славушка поднимает голову. Откуда он
взялся? Быстров в дверях библиотеки. Похлопывает хлыстиком по запыленным
сапогам. Все думают, что он уехал, а он не уехал. Появляется то тут, то там,
даже вот в Народный дом завернул.
Небрежный взгляд на Славушку.
- А, и ты здесь...
И снова любезно, спокойно и негромко Андриевскому:
- Что пишете?
Андриевский встал, стоит.
- Письма.
- Интересно...
Быстров протягивает руку, и... Андриевский подает ему свою писанину.
- Мечтаете вернуться в Петроград?
- Родной город. "Годной гогод".